Yes Sir, I Can Boogie!..

Монолитная стена метров около двадцати высотой, ровная, слегка шероховатая, тёмно-бежевой с изрядной долей серого масти, построена была, вероятно, как и всё, что строится, в давнопрошедшие, легендарные времена, тянется вдоль всего побережья далеко, до самого горизонта, размытого дымкой океанической влаги. Здесь от неё до кромки воды расстояние немногим больше ста метров, да и дальше, насколько хватает глазу, оно не очень заметно отклоняется от заданной величины. Берег ровный, пологий, песок и галька, суглинок, собственно, грязь. Повсюду, но не сплошным массивом, растут сухие кустарники, очень ветвистые, переплетённые в густую сеть, с редкими вкраплениями чахло-колючих низеньких деревьев. Кажется, во Франции такие посадки называются «маки́», в них прятались партизаны Сопротивления. У самой стены, видимо, некогда был прокопан ров, но неглубокий или уже частично уничтоженный наносными породами; сейчас он регулярно заполняется водой от приливов и весь порос камышом и теми же кустарниками, имеющими там болезненно бледный оттенок листвы. С такою же регулярностью всё побережье время от времени затягивается пеленой тумана, стелющегося по спокойному полотну океана или катящегося отдельными, можно сказать, валунами, которые затем, проволочившись по берегу, рассыпаются о неприступную крепостную стену. Воздух пропитан этим горько-гнилостным запахом настолько, что он перекрывает все вкусовые и обонятельные ощущения, превращая любую еду в подобие резиновой жвачки.

Вечный монотонный гул от океана, но невозможно сказать наверняка, точно ли от него. Он просто лежит здесь, заполняет собой никчёмную тишину этого пограничья; и сквозь него можно расслышать то негромкий плеск волн по песчаным отлогам, то такой же неприметный шум веток, едва качающихся под редким и слабым ветром. Всё это сверху покрывается тонким дрожанием, не то стрёкотом, сродни электрическому мерцанию вблизи высоковольтной линии, которых здесь точно нет, отчего природа этого полузвука и вовсе неопределима. Со временем он, однако, начинает казаться сильнейшим прочих и очень серьёзно досаждает, поскольку ухо, как выясняется, не может к нему обвыкнуть.

Ноги вязнут в размокшем грунте. Собака протискивается сквозь густой кустарник и понуро, почти поджав хвост, стоит рядом, глядя куда-то в сторону, беззвучно. Ей непривычно и страшно, она удерживает дыхание и не лает, дабы не обратить на себя чей-нибудь внимательный слух в этой серой тишине. Где-то высоко над побережьем гнусаво кричит чайка, это отвлекает. Но они здесь не гнездятся, берег слишком пустынный, море слишком пустое даже для этих небрезгливых птиц.

Пустое, впрочем, совсем не значит безжизненное, вернее, не значит, что жизнь ещё не наполнила его. Можно было бы подумать, что однажды, повинуясь воле своего календарного бога, она нащупает вход в это пространство, как вода обнаруживает течь и затем заполняет лодку: найдёт этот вход, вольётся сюда всей жилой, формами, цветом и страстью разгромит этот нулевой пейзаж. Но этого не случится. Пространство не заперто и вход повсюду, однако ничто живое не стремится попасть сюда, кроме этих отчаянных кустов с камышами. Есть этому и причина, в числе других причин.

Опять срывается ветер, но как-то рвано и тесно, ломится в кустах. Да нет, не ветер, а что-то и вправду пытается продраться сквозь частую сеть веток. Что? Ворочается и трещит, ещё не появившись. Многие согласны в том, что в такие моменты ожидается появление тех самых удивительных существ, описаниями которых полнилась литература человечества на протяжении многих веков. Золотоголовые кормящие василиски с выводком щенят или крохотные древесные люди, чьи и в самом деле уморительные повадки настолько веселят обезьян, что они содержат их в плетёных из молодых побегов вольерах на радость малышне, далёкий зверь оторонго, которого люди видят в образе кошки, когда он ласкается к ним, и в его подлинном и бессмертном облике, когда он их убивает, или, может быть, один из тех низовых драконов, чьи крылья слабы поднять их в воздух, и от этого их мудрость обращена вовнутрь, в печальную и скучную злобу. Нам говорят, что это тревожный и в известной мере ключевой момент, что после этого наступает развязка. Нам врут. Из людей, которых мы видим ежедневно сотнями и тысячами и которых, не соображаясь с нормами человеческого общежития, мы уничтожили бы без сожаления лишь за то, что они в буквальном смысле слова ничего из себя не представляют, такие моменты пережил каждый второй, многие неоднократно, однако развязки не наступило; зубы, которые должны были быть сокрушены, остались на месте и переживут своих владельцев ровно настолько, чтобы по ним можно было реконструировать их облик, вопреки его общепризнанному ничтожеству и даже отчасти глумясь над ним. Не о чем сожалеть: это закономерный итог описанной выше причины.

Но кто же и в самом деле рвётся с треском сквозь густую разбойную стену кустов, кто этот ужас? Собака прижалась к сапогу и дрожит, ощетинясь, всем телом. Из разлома веток, чуть сверху в эту ложбину, шурша мелкой листвой и чавкая грязью, вырывается похожий на небрежно перевязанный тряпичный баул, плотный комок, размером чуть поболее подсвинка, и начинает со странным, пыхтящим звуком, смешно ёрзая по грязи, переползать поближе. Вслед за ним таким же способом вываливаются и ползут ещё два, нет, три ничем не отличимых от первого, пухлых, картофелеобразных существа, напоследок скатываются ещё двое, и вся эта кавалькада медленно и неуклюже, перекатываясь с боку на бок, движется по склону и дну этой неглубокой ложбинки, сразу наполнив пространство бойкими сопящими звуками. Всё ближе и ближе — ба, конечно, как же можно было не догадаться? Это же девушки, прелестные юные создания, которых так часто сравнивают в профильной литературе с мифическими сладкоголосыми сиренами. Одна из них подползла совсем близко и тычется передней частью туловища в объектив камеры, демонстрируя волнующие черты своего воображаемого лица. Осмотрим её. Тело обёрнуто в плотный балахон, ткань которого, возможно, некогда была мягкой и тонкой, но износилась напрочь, а накипевшая грязь превратила её в грубое, но надёжное при выбранном способе передвижения рубище. Обращает на себя внимание один предполагаемый дефект в её внешнем облике: отсутствие того, что у позвоночных существ называют конечностями. Если отодвинуть складки балахона в местах их возможного крепления, то можно обнаружить под ними небольшие уплотнения на теле, что даёт основания утверждать, что они некогда были ампутированы. Видимо, это сказалось на манере передвигаться, столь нечасто встречающейся в природе. Полнота, переходящая в обрюзгшесть, даёт надёжную защиту от холода в этом сыром и мерклом краю. Она настойчиво тянет голову к камере, заглядывает в воронку бленды и, как кажется, пытается что-то произнести. Прислушаемся к ней. Она шевелит расщелиной губ, но они, очевидно, совершенно отвыкли от членораздельной речи, а её голосовые связки не могут управиться со столь ответственным заданием. «Yessa, I caboo…» — раздаётся наконец из приоткрывшейся щели рта. «Yessa, I cabboo…» К сожалению, она пытается петь, а неумелые модуляции голоса портят и без того неуклюже артикулированную речь. Зато они же в конце концов опознаются слухом: конечно же, это знаменитый хит старинной группы Baccara, здесь не может быть иного мнения. «Yesse, I cambooweeee!..» — срывается её голос в свистящий монохромный визг, как будто внутри её спустили крепко надутый шарик. Тем временем её компаньонки перекатом проходят всю эту небольшую открытую площадку и вновь с треском и шумом вваливаются в частокол мелких кустов; она, откатившись, спешит за ними.

Жизнь никогда и не сунется в это место, на берег сирен, в обескровленное, стёртое до простых форм кочевье. Быть может, она и пыталась в прошлом, но тектоника этих пространств неумолима и всякий раз принуждала её отступать обратно, оставляя, как беглую потерю, недолго трепещущие следы своего пребывания, жалкий мусор, становящийся в итоге неотличимой частью пейзажа. Исследователь, можно предполагать, нашёл бы интерес в трассировании этих следов, дабы обнаружить здесь, в лимите, характерные способы, по которым жизнь распространяется в обозримой вселенной, но это предположение лишено оснований: они тоже пусты и безвидны, и это занятие ничем не успешней тех немногих других, которые здесь можно себе позволить.

Прижав острые уши, собака напряжённо всматривается в еле различимую точку в небе. Это случайно занесённая ветром чайка кружит над линией берега, высматривая возможность спуститься ниже. Скоро она убедится в бессмысленности этого шага и, исторгнув крик удивлённого недовольства, решительно повернёт обратно, в океан. Невозможно представить, что те из них, кто время от времени залетает сюда, делают это по своей разумной воле или из авантюрности характера. Скорее всего, это глупые и неудачливые птицы, решившие искать пропитание в стороне от сородичей, боясь конкуренции, и по лености предпочитающие просто следовать за ветром, дующим к берегу. Если они затеряются и пропадут в океане, популяция только окрепнет, как бы цинично это ни звучало.

Бледно-сизый туман вновь наплывает ватными клубнями и рассыпается катышками войлока по берегу, скрадывая часть однообразного щетинистого ландшафта. А вместе с ним порыв ветра усиливает и тот мерцающий гул, от которого, пусть он и слаб, со временем начинают ныть и болеть перепонки ушей. Собака тихо скулит и показывает всем телом, как сильно ей хочется поскорее уйти отсюда. Не ей одной, но превращённое чувство человека способно заворожиться даже таким, жалким и утлым, зрелищем, как стелющаяся рваным покрывалом мокрота, заново укатавшая прибрежные пустоши.

Должно быть, те, кто бывал здесь прежде, всё забыли. Им можно: здесь, собственно, и нечего помнить. Вкус бесцветной резины во рту и горьковатый воздух, щиплющий глаза до слёз, если не стараться моргать как можно чаще. Стук костлявых веток у кромки воды, где приливом размыло берег и росшие там деревца обвалились, образовав плавни. Те, кто любит пространство, будут удивлены тем, что оно и само по себе бывает тесным и раздавленным в слепую лепёшку, безглазым и словно заваленным бесконечной чередой величин, не имеющих к чему приложить себя. В нём не проснётся уснувшее и не окончится начатый день. Кто-то скажет себе, кто, не проснувшись, уснул здесь, кто-то спросит ему в ответ, кем был откупорен этот день, кто-то же, начав говорить, забудет последнюю память о дрожащем тумане, глодающем тонкую линию побережья. Ветер раскатывает его по гладкой поверхности влажного берега и со всей силы разбивает о мощную, изъеденную влагой и солью стену, сплошную, без единой трещины и щербинки. Только высоко наверху её бойницы заставлены наглухо неразрешимым холодом пустоты.