Fortune plango vulnera

Последние слова звучали ещё, когда проснулся, открыл глаза:

— Как я хотел обнять тебя там, в Сахаре! Раненые дети прекрасны.

Тонкий бессмысленный золотой ободок вокруг шеи, — всего смешнее, что на замочке: щёлк — и готово, — а ты зачем-то называла его судьбой, нежно проводила пальцами, любовалась. Потом — какой-то столетний вихрь, чёрный и золотой, и будто в стоге песка, в его бесстрастном соцветье жуткий проблеск лица твоего и фигуры, лишь контур руки был протянут ко мне, а рука твоя неподвижна, и этот обветренный страх во взгляде, словно прощалась ты не со мной, а с мириадами тех миров, что были вызваны нами к существованию против их собственных воль. Ты их отпускала — и не сказать, чтобы в неизвестность, напротив — всё было известно заранее, но от того не менее безжизненным было то вечное одиночество, которому они в одночасье стали обязаны.

Что было потом, я не помню. Горький запах воды, скрип, рыдание, гул железа, сиротливо брошенного в саднящей пустоте, постаревший от ужаса воздух, льнущий к пальцам свалявшейся, липкой шерстью. Голос, рубящий кусками пространство, как вялую тушу, но тоже стёршийся в мыльную грязь, по которой с лязгом молотит беззвёздный станок творения.

Войдя в комнату, вдруг впервые осознал, как много нас было. Каждого поимённо, но за каждым, кроме имени, стояло то безбрежное море, где все потеряны, где имя тяжело, а золотой ободок на шее — всего лишь досаждающая деталь всеобщной равнозначности. Ты же не стёрлась из памяти — почему? Я видел, как ты улыбнулась и протянула руки из постели, видел отметины моря на твоих губах, сердце моё билось одною потерей, и только. Раненые дети были прекрасны. Кого бы удивило, что слова, обращённые к тебе, звучали по-португальски? Судьба сомкнула свои ладони на той стороне земли.