Лохи

Несколько правдивых историй, рассказанных Неизвестным от своего лица

Фотограф

Жил да был один фотограф, только, что бы он ни фотографировал, у него всегда выходили одни бугорки и ямы. Всякий раз разные, но по сути, если отбросить ненужные условности, одни бугорки и ямы. Что он только не делал, извёлся, измялся, измаялся, исповедался старцу, измыслил неладное, внезапно изменялся в лице, поменял пять фотоаппаратов, пять, не говоря о штативах и кофрах, которым попросту нет числа, и ведь в чём пакость-то — фотограф он был настоящий, первоклассный, от бога, видишь ли, и ничем другим заниматься не мог и не хотел, и не занимался ни разу в жизни, а тут как назло эти ямы и бугорки. Но ведь зато какие качественные! И с каждым кадром всё лучше и лучше! Вскоре его необыкновенным образом заметили, и оценили, и съездили в Европу, конечно, и назвали лучшим фотографом десятилетия, лучшим — а это не каждому дано, премию, кстати, дали, очень хорошую премию, и очень вовремя, а он всё хотел сфотографировать хотя бы дерево. А потом вдруг взял и перестал хотеть. Чо ему в дереве? Гнездо, что ли, вить? С тех самых пор жизнь его стала прекрасна и обходительна, бугорки заметно выпуклей, а ямы значительно глубже. Да и сам он стал находить в них особую, ни с чем не сравнимую прелесть, кормил их и ухаживал за ними, а по вечерам рассказывал им о том, что случилось за день, что случится и чему уже никогда не бывать, — одним словом, зажил как человек. Вскоре и жена у него объявилась, он-то, конечно, поначалу думал, облачённая в солнце, а оказалось, дай бог если в халатик. Но это ничего, она ему, мурочка, детей родила — мальчика родила и девочку тоже родила, он их назвал соответственно Бугорок и Яма.

Они-то его и похоронили.

Дядя Валера

Никто ведь ничего не слышал о дяде Валере? Я — как бы это сказать по-человечески? — и сам ничего не слышал про дядю Валеру, и век бы ещё не слышал, зато, образно выражаясь, люди говорили, что был и даже ой как был, даже, стыдно сказать, редиской приторговывал, на что я говорил, что это уже вы, образно выражаясь, заврались, никакой редиской дядя Валера не торговал, он, может быть, редиску-то и в глаза не видел её подлую рожу, вот так-то. А был дядя Валера известным хиромантом, таким известным, что все остальные хироманты соберутся, бывало, вместе и говорят: нет, ну это уже ни в какие ворота не лезет, этак мы, пожалуй, все у него в рукаве поместимся. Житья, говорят, никакого. И что бы вы думали? Сидит как-то дядя Валера у себя в кабинете, приёмчик ведёт, а приёмчик-то особого рода, да и народ разный попадается: кто конфеты приносит в коробочке, кто в воскресенье на пикничок зазывает, шашлык-машлык, говорит, вундершён, энкруаябль, а иной, может, до этого дела кошек трогал, да так септичными руками и тычет под нос, хоть плюй в них. Ну, дядя Валера, положим, профессионал и попусту плеваться не станет, только тихо-тихо сморгнёт и скажет: что-то линия жизни у вас как-то коротковата, вы часом не больны? Так вот, сидит он однажды в кабинете, типа чай пьёт с бальзамом, а тут к нему и войди посетитель — настоящее ходячее бревно, древесина, два с лишним метра ростом, серый плащик, шляпа, очки солнцезащитные, руки нарочно в карманах держит, типа замыслил что. «Дядя Валера, — говорит, — вы должны мне помочь». — «А что такое?» — говорит дядя Валера. — «А вот», — говорит посетитель и выкладывает перед дядей Валерой на стол ручища, каждое с лопату величиной. Дядя Валера смотрит, смотрит и никак в толк взять не может: ручки-то чистые, ни одной, даже худенькой линии нету. Перепугался он страх, тихо-тихо сморгнул и говорит: «Пошли вон». Но посетитель крепкий вышел, как уж сказано, бревно, повертел руками в воздухе пассы и сказал: «Мне бы хоть одну линийку, а? Чтобы как у людей было. Я, вот, тут и специальную иголочку припас». Если бы не специальная иголочка, дядя Валера, наверное, не так перепугался бы, а то испустил какой-то животный звук, когда понял, что от него требуется, но отказать не посмел, опасаясь, что этот, чего доброго, ещё и побьёт. А как начал на руках посетителя линии чертить, так даже увлёкся, вошёл в азарт, приговаривать стал: «А вот я вам какую длинную жизнь устрою! А здоровье, здоровье-то. Никогда болеть не будете. А хотите женщин? Много, куча, тонны, километры женщин!» — на что тот отвечал обычно: «Мне бы как у людей, а?» Работа была сделана, посетитель отпущен, а дядя Валера был крайне доволен тем, как он управился с непростой ведь ситуацией. Не тут-то было! Через неделю опять является то же бревно и с порога тоскливо на дядю Валеру через очки смотрит. «Ну что?» — говорит дядя Валера. — «Ничего», — говорит посетитель. — «То есть как это, ничего?» — «А вот так: ничего. Никаких изменений». — «Ну, ето уж извините. Етого быть не может», — сказал дядя Валера и осмотрел ладони посетителя: все линии красовались на месте и просто кричали о беспримерной удаче их обладателя. «Так и быть, переделаю», — сказал дядя Валера с горечью, как художник, чьё изделие обидно забраковали, и снова взялся за иголочку. «А хотите, я вас гением сделаю? — говорил он по ходу. — Хотите? Во всём. Просто совестью человечества. Вас на руках носить будут. Тут, на самом деле, немножко подправить, плёвое, в сущности, дело». Бревно тихо вздыхало и жмурилось от такой перспективы, но опять же твердило своё, типа чтобы люди за своего принимали. Ну, дядя Валера кое-как управился, а когда через неделю посетитель пришёл опять, так даже чуть со стула не упал. Чего, кричит, пришёл? «Ничего», — отвечает посетитель. — «Не гений?» — кричит дядя Валера. — «Нет», — вздыхает посетитель и как-то виновато ногой водит. — «И на руках не носят?» — «Даже не пытаются». Дядя Валера опять за иголочку, а сам думает: сейчас я тебе такое сделаю, что ты и «мама» крикнуть не успеешь. По его подсчетам, именно в тот же день при переходе проспекта посетителя собьёт легковой автомобиль класса внедорожник, в результате чего он получит тяжелейший ушиб мозга и множественные переломы, в том числе позвоночника в двух местах, и повреждения внутренних органов, но прибывшие на место происшествия врачи всё же сумеют доставить его в отдел реанимации, где, однако, медсестра Варечка, предчувствуя вечерний семейный скандал и поэтому находясь не в лучшем состоянии духа, ошибочно введёт ему вместо положенного нейропротективного препарата средство для стимуляции гладкой мускулатуры матки, чем изрядно приблизит давно ожидаемый летальный исход. Через неделю дядя Валера, начавший от всех этих событий стремительно лысеть, ведёт приёмчик, а тут дверь тихо-тихо открывается и входит посетитель в плаще и шляпе. Дядя Валера как его увидел, так весь бальзам на пол спустил. А посетитель подходит к нему, лапы на стол кладёт и говорит: «Ну вот. Всё по-старому». Дядя Валера как-то даже заскулил, а потом выхватил из стола нож, каким карандаши чистил, да и полоснул по ладоням посетителя, да и выбежал вон из кабинета. С того времени он и прекратил свою практику, и стал на базаре редиской приторговывать, только в дождливые ночи выглянет из окна, а там под струями дождя стоит это бревно, руки выпростал, с ладоней типа древесного сока капает, говорю же вам, жуть полная. А на базаре-то редиску у него никто не покупает, говорят, пустая редиска, разве что оборвыш какой подойдёт к нему, посмотрит и скажет: «Дядя Валера, а ведь ты пузырь. Настоящий пузырь».

Коллекция

Настало лето, и мы со Стасиком решили поехать на дачу в деревню, отдохнуть и в земле покопаться. Я ведь страсть как люблю в земле копаться, иногда роешь-роешь — сна не видишь, лишь бы вырыть поглубже и посмотреть, что там. Стасик говорит, что, дай мне волю, я бы до Австралии докопалась, только я бы не стала копать до Австралии: я слышала, что в Австралии таким, как я, просто не дают из земли выкапываться, забивают палками и бумерангами и сплавляют по туннелю обратно. Когда мы приехали на дачу, оказалось, что там нет ни еды, ни газу, а что воду и электричество нам почему-то отрезали. Ну, мы в панике бросились к соседям. А соседом у нас оказался один человечек, лет пятидесяти, которого звали Иван Самыч. Я так и не знаю, что такое Самыч — фамилия или отчество; мы-то решили, что отчество, а вдруг фамилия и мы его всё лето так по фамилии и называли. Он отнёсся к нам очень неприветливо, даже как-то зло, но, как вдуматься, пришла молодая пара, в совершенно паническом настроении, не с топором же за нами гоняться. Вот он и стал нам помогать: то крупу какую даст или картошку, то помыться в летней кабинке пустит, то ещё чего. Ну вот, мы как-то и сдружились, Стасик по вечерам с ним в нарды двигал, я, перекопав всё, что можно, у себя, напросилась и ему в огороде картошку выкопать. Так что всё шло неплохо. До одного дня. Он тогда пригласил нас вечером на чай и, пока мы чай пили, говорит: «А пойдёмте, я вам свою коллекцию покажу». Я обрадовалась, потому что коллекции тоже люблю, особенно если это самое из земли вырыто. В общем, идём мы в сарайчик, каких много у него на участке было — штук пять или шесть, входим внутрь, Иван Самыч нас подводит к старому замызганному холодильнику, который накрыт какой-то не сказать чтобы очень ароматной тряпкой, и хитро так улыбается. Он вообще очень редко улыбался, а чтобы так откровенно — и вовсе не бывало. Отбросил он тряпку, открыл дверцу холодильника, а там на полках разложены стандартные пробирки с жидкостями и порошками, а около каждой приклеен клочок бумаги с латинской надписью, которую я из-за неразборчивого почерка не могла прочесть. «Ну что, — говорит Иван Самыч, поочерёдно вытягивая пробирки. — Ну, вот тут у меня, значит, грипп всех штаммов, менингит, вот холерная палочка, чума бубонная, столбняк, дифтерия — ну, это детское. Ага, вот лихорадка Эбола, рекомендую, сенная, тропическая лихорадка, ВИЧ-инфекция, малярия, сибирка, энцефалит, сифилис. Не угодно ли сыпного тифу?» — спросил Иван Самыч, протягивая пробирку. Я отшатнулась в ужасе, даром что медучилище заканчивала когда-то. А Стасик ничего, смотрит, даже улыбается. Когда Иван Самыч выводил нас из сарайчика, то, опять хитро ухмыльнувшись, сказал: «Всё это, всё, что вы видели, всё до последней капли я завещаю городу. Ничего себе не оставлю». Я больше не могла в тот день чай пить и потащила Стасика домой. «Какое же это чудовище!» — сказала я уже у себя. «Да что ты, дурёха, — сказал Стасик, — замечательная коллекция. Просто супер». Я тогда посмотрела на него как-то по-другому — я ведь знала его с детства — и стала допрашивать, что это он такое сказал, но он больше ничего не говорил, отмалчивался и улыбался. После этого случая я и сама не ходила к Ивану Самычу, и Стасику запретила, только он меня не слушал, а всё равно ходил да в нарды играл. О коллекции мы больше ни слова не говорили, но и так было ясно, что здесь между нами что-то случилось. Вскоре мы уехали в город. А теперь я совершенно измучилась и не знаю, что делать. Вроде бы ничего у нас со Стасиком не изменилось, а на самом деле изменилось всё и сразу. Я стала бояться: я боюсь темноты, боюсь выйти из дому, боюсь своего попугайчика. Я боюсь оставаться со Стасиком наедине. Мне кажется, Иван Самыч на прощанье подарил ему одну из своих пробирок. С того времени до сих пор у меня ещё ни разу не повышалась температура, но если повысится хоть на полградуса — я знаю, что это будет значить.

Сапоги всмятку

Ах, как же это верно подмечено, как, бывало, говорили в народе: не в бровь, а прямо в зрачок. Были, были у меня такие сапожки. Я как-то бродила по рынку, думала чего бы купить, а тут гляжу — лежат на прилавке, такие лёгкие, замшевые, с серой полосочкой сбоку. Ну, я сдуру и купила. На следующий день надела и пошла к Нюше, чтобы она по швам разошлась от зависти. Иду, значит, по улице и вдруг слышу — хлюп-хлюп, хлюп-хлюп. Причём что: весна тёплая, сушь, пыль, кругом ни одной лужи, хлюпать-то нечему. Иду дальше и опять — хлюп-хлюп. Тут я и поняла, что это сапожки сами по себе хлюпают. Но, с другой-то стороны, сапожки вроде новые, подошвы на месте, всё на месте — чего им хлюпать? И звук вообще не такой, как обычно некачественная обувь издаёт, а всё больше вроде как водичка играет. Откуда бы? В сапожки воду не зальёшь, да и я бы почувствовала. Мы с Нюшей их и так, и этак вертели, и Нюша уже разре́зать и посмотреть предложила, только я вовремя их отняла: дорогие ведь. Да и красивые, такой красивой обуви у меня ещё не бывало. Так вот и стала я их носить, думала, что привыкну к этому хлюпу, а вот не привыкла, и с каждым разом он словно всё громче и противней становился, так что через пару недель я уже не выдержала и просто выбросила их к чёртовой матери. К тому времени у меня от этого хлюпа настоящая паранойя сделалась. Известно же, что каждый человек слышит свой голос не таким, как он есть в действительности. Вот с той поры, что бы я ни говорила, кому бы ни говорила, у меня всё время в голове этот проклятый хлюп звучит. Я даже не слышу иной раз, что говорю: один хлюп-хлюп в ушах. Вот и сейчас: рассказала всё это — а сама ни слова не услышала из-за хлюпа, так что не понимаю даже, то́ ли на самом деле я рассказала, что хотела, или, может быть, что-то совершенно другое и ненужное.