Нетленный

Глядя на закипающий на электроплите казанок с чаем (всыпали пачку на пачку сахару), все разом замолчали и перестали ворочаться среди шкур и набитых пухом пополам с соломой огромных самошитых матрацев. Добрый наклонился, кряхтя, над казанком и стал помешивать загустевшую кверху заварку косой деревянной лопаткой, отчего всю юрту наполнил ароматный чайный пар. Красивая бусина, прикрыв глаза, шумно вдохнула и засмеялась: Как в детстве, — сказала она, вытягивая из-под балахона к плите руки с подпалинами проказы у локтей. Добрый беззвучно смеялся, помешивая лопаткой вскипающий чай: Имбиря кинешь в чашку — ещё и прошлые жизни вспомнишь. Звёзды приснятся, — зачарованно проговорил в тон ему тихий, потирая рукой отмороженные под ветром пальцы.

За толстыми войлочными стенами юрты трудится ночь и буря, рассекая воздух степи острым, как толчёное стекло, снегом. Дремучий выставил длинные неоновые лампы и уложил их по кругу у стен юрты, но свет от них тусклый, красноватый, словно от умирающих, но здесь и не нужно другого. Так сказал дремучий — здесь, говорит он, другого не надо, — ему лучше знать. Тихий наклоняется ко мне и толкает меня плечом в бок: Ты не робей. Первый раз в ставке? Да, говорю я, первый. Царя, значит, увидишь. Добрый тем временем, отключив плиту, начинает разливать чай по жестяным кружкам, вытаскиваемым из брезентового, обшитого бисером рюкзака.

Унылый берёт кружку одной рукой и, ещё не присев обратно на место, начинает громко цедить волшебное пойло. Двумя руками, пренебрегая прилагающейся по этикету ручкой, берёт кружку напрасный: он сильно сжимает её в ладонях, закрывая глаза и показывая тем самым, что тепло ему милей питательной влаги. Двумя пальцами и уже за ручку берёт свою жестянку крапива, а чтобы та не упала, вывернувшись из тонких пальчиков, третьим она придерживает её с краю, для равновесия. А вот клетка и бусина хватают кружки радостно и по-детски, начинают со смехом чокаться друг с другом и притворно целоваться. Медленно тянется за своей посудиной толстый, а затем долго напряжённо смотрит в чай, словно вспоминая, сколько его было пито за всю немалую жизнь. Поправив очки на носу, нищий порывисто подымается за кружкой и, плюхнувшись на место, со словами О, чаёк! начинает хлебать его весело и как ни в чём не бывало. Тихий берёт и для меня кружечку, передаёт её мне значительно, но и небрежно, чтобы я не чувствовал себя чересчур скованным. Добрый и дурной, оставив чуть лишь пригубленными свои кружки, из тёмного угла юрты к центру, на свет выволакивают какой-то большой и неопрятный мешок. Они приподнимают его и подталкивают в круг сидящих, которые расступаются. Наконец, мешок уложен на место, его с двух сторон поддерживают руками. Дурной развязывает тесёмки и снимает мешок, стягивая его наверх, — под ним оказывается крупный мужчина с моложавым и бледным лицом.

Это нетленный, — говорит мне шёпотом тихий. — Он царь. Я разглядываю нетленного, думая о своём везении, ведь не каждому, вовсе не каждому, родившемуся в царской степи, выпадает удача увидеть её царя. Нетленный спокойно и безучастно смотрит вокруг себя, моргая светлыми, прозрачными глазами. Глядя на него, легко вообразить, что он улыбается, хотя уголки его рта совсем неподвижны. Это впечатление происходит, насколько я могу разобрать, от общей открытости его лица, ясности и безмятежности взгляда, спокойного отношения к собственному присутствию, которое есть редчайший дар и поистине царское искусство. Нетленному подвигают кружку с дымящимся чаем, и он с той же невозмутимостью берёт её и, теперь уже слегка улыбнувшись, пьет чай глотками с равными интервалами, достаточными, чтобы совершить вдох и выдох. Это приводит всех в полувосторженное состояние, вызывает веселье, радость, одобрительное похлопывание друг друга по плечу, попытки пения. Даже толстый, оставив извечную свою хмурость, разделяет, как может, всеобщее настроение. Покончив с чаем, нетленный со вздохом откладывает кружку и начинает смотреть на присутствующих, одаривая каждого ровным, открытым, ни к чему не обязывающим взглядом. Царская милость, — комментирует действие нетленного добрый, — царское счастье. Всем, — комментирует всеобщее состояние дурной, — хорошо.

Постепенно присутствие нетленного обмирщается, и весь наш круг заново втягивается в рутину разговора и непринуждённого (NB: никто не принуждал) общения, чему в немалой степени способствуют волнительные дозы чая. Жизнь царской степи, сообщается мне посредством этой беседы, это море: волна, пугающая здесь бесчувственных рыбаков, исчезает мгновенно, не оставляя ни следа. А после подымется такой же мощной, губительной и злосчастной, но уже в тысяче миль отсюда, и тамошний житель, заводчик русалок, пловец, вуаяжёр, студёная голова, вот ровно так же ужаснётся ей и тотчас умрёт в подтверждение этого факта. Так постоянно случается и с нетленным. Мне говорят: мы в ставке вечно его теряем. Последний раз — месяца три назад, ещё тепло было. Он ушёл вечером в степь, как обычно, змей послушать на ночь, да и не вернулся потом. Неделю его искали, нашли в каком-то селе, где его уже три дня как схоронить успели. Землю после дождя копать трудно. Но вытащили, всё-таки вытащили. А то когда бы ещё найти пришлось.

Мне говорят: не каждый справится с тем очевиднейшим фактом, что труп может ходить, улыбаться, пить чай, хорошо разбираться в змеях. Чаще всего просто закапывают с глаз долой, наймут казённую бабу, чтобы повыла, выроют яму на краю кладбища, бросят туда без гроба (кто же на бесхозное тело тратиться будет?) и табличку повесят, мол, не наше, не возражаем. А тут обычно мы и подъезжаем, доступными средствами объясняем селянам, в чём тут дело, а дальше остаётся только выкопать и почистить слегка. И вот он, царь.

Мне говорят: это хорошо, что сейчас есть ставка, и мы оперативно такие вопросы решаем; какой-никакой, а прогресс. А раньше, это уму непостижимо, как всё раньше было. Пятьсот каких-то лет назад нетленного опять убили и бросили в пустое болото, не разобравшись. И только лет через сорок, случайно, по доносу, нашли в каком-то овраге, где он свистелки из глины делал. И он не пострадал? — спрашиваю я, потягивая сладкий осадок из жестянки. А что ему сделается, — говорит тихий. — Царская плоть. Разве что нравственно, или в высшем, религиозном смысле, разве что. Ммм, оо, — внезапно произносит нетленный, глядя вверх, в таинственную высоту, где смыкается купол юрты, и все благоговейно умолкают. Царское слово — твёрдое слово, — вполголоса говорит дурной. — Твёрже всего на земли есть.

Буря без устали носит по тёмной степи волны игольчатого снега, усеивает им промёрзшую до начала начал землю, свистит в перелесках и ложбинах, а встретит кого живого — иссечёт ему лицо в кровь и тихо уложит к земле, ледяной находкой. Если смотреть сверху, то можно увидеть в расположении этих паданцев сложную закономерность, можно сказать, что сюжет, да только сверху никто не посмотрит. Но мы и так всё узнаем со слов бури, она интересный рассказчик: гудит, смеётся, пугает, но интригу держит. Главное, что царь наш с нами. Хорошо, что он у нас есть. Страшно представить, что было бы, если бы мы его потеряли.