Мощь

Монгольский проводник и монгольская лошадь — идеальное сочетание цены и качества!

Русский богатырь Фома, устав от того, что его принимают за голландского спиннингиста, возвращается домой. Но домой вернуться не просто, да и где дом? Никто ведь об этом не пишет, а Фома решил, что лучше будет, если взять проводника, и ей-богу, не ошибся в этом. Проводником едет деловой мужик Зоригбат, у него всё хорошо: хорошая квартира, хорошие дети и хорошие лошади.

Зоригбат говорит: я вот дотуда доеду, а дальше нет, дальше сам едь. А почему ты дальше ехать не хочешь? Там мощь стоит, мне туда ехать не надо. А я тебе ещё денег дам, поедем, проведёшь меня! Вздыхает Зоригбат и молча гладит шершавой рукой лошадиную шею.

В степи краски разлиты — красные полосы, синие, вишнёвые. Там жёлтые пятна бледные, как будто старые и выцвели они под солнцем, а здесь — как сырая, скрипучая ржавчина, глаза бы её не видали. Там птицы высоко и медленно плавают в мельтешащей ряби неба, а здесь плоско выпархивают из-под лошадиных ног и с чвирканьем, быстрее, чем моргнёшь, прячутся в траве. Там не лучше, чем здесь, но им туда.

Зоригбат говорит: я вот эти холмы объеду, а дальше ни-ни — дальше сам едь, как можешь. А почему, почему ты дальше не станешь ехать, зачем себя ограничивать? Я мощи боюсь, она там великая, мне её не объять. А я тебе заплачу, я тебе денег дам столько, сколько твоя лошадь за раз сена съедает. Зоригбат краснеет, надувается и с силой прикусывает губу, слегка подгоняя лошадь по ходу.

Тёмная туча земли под ногами набухает всё больше и больше. Где яркие цветы, заплетённые в косы степи, словно невесте? Их нет. Они потеряли их далеко и уже не помнят. Где голоса миллиона птиц, почему не поют они, не бьют в барабаны, не разливаются флейтами, не трогают струны точным, как выстрел, когтем? Потому. Ветер стал им преградой, он тоже тёмный и низкий, он их, наверное, сдул.

В синем, вдалеке, скачет ещё один рыцарь, в синем китайском пуховике, и глаза с наслаждением вкушают это глубокое полухмельное блюдо. А там трое в красных лыжных костюмах, словно ангелы, спешившись, жалобно пробираются сквозь упругую стену шквала, и никто не в силах помочь им. Длинною вереницей всадники растянулись под тыльным гребнем холма и не шелохнутся: их огромные флаги клочьями расчертили чёрно-сизую высоту. Сюда, сюда, кричит высокий предок, чья фигура посреди степи подобна чёрному столбу пепла, к вершине которого стянуты узлы дикого неба. Он нашёл брод между лавинами ветра, раскатавшими степь, и теперь счастлив поделиться этим с проезжими; мудрец тот, кто прислушается к его совету. Впереди, чёрная на чёрном, близится длинная крутая сопка, с которой ветром то и дело скатывает вниз, на степь, войлочные ошмётки туч, ливня и грязи.

Зоригбат говорит: я вот на эту сопку заеду и всё, дальше — ни за что, сам, а мне ещё жить. А почему же ты не хочешь ехать дальше, есть ли этому разумная, в числе прочих, причина? Там, понимаешь ли, мощь беспечально восстаёт надо мной, как над башней, и разрушает меня до самого основанья, а мне ещё жить. А я тебе денег дам, вот и заживёшь, говорит Фома. Я вернусь домой, продам Москву печенегам и сделаю тебя отцом множеств. Зоригбат резко, по-птичьи вскрикивает, хлопает лошадь ладонью по крупу и отчаянно мчит вперёд, на вершину сопки.

Оттуда они спускаются на пустую серую равнину, где сталкиваются с удивительной семантической честностью: равнина действительно совершенно ровная, и ни одна её часть не возвышается над другой; при этом абсолютно пустая в том смысле, что, если бы им или кому-нибудь ещё взбрело в голову искать на этой равнине любой умопостигаемый предмет, чёрта с два они бы его нашли; что же касается цвета равнины, то он эталонно сер, и этим всё сказано. Многие люди, группами и поодиночке, стоят на равнине, на всём её протяженьи, покуда хватает взгляду, и напряжённо всматриваются вперёд, вдаль.

Бледная, излучая невесомый холод, мгла стоит перед ними, вдали, как стена, поднимаясь от самой земли вверх, в необозримую высоту. Казалось бы, ну что толку смотреть в эту стену, мы ведь даже не знаем, из чего она состоит: не то это снег, не то пыль побелки, не то и вовсе корневой рой тех мушек, которые (лучшими) временами появляются перед глазами у каждого, — а? А вон та мужественная личность в припорошенной снегом виллевалке думает иначе и, скинув с плеча высокий рюкзак, богоподобно приближается к блазнящей стене, вступает в неё и растворяется в её мареве бесследно и прощай. Всё? Да где там! Синий всадник уверенным жестом перепрятывает поддельные документы за пазуху и, наугад цитируя словарь Плуцера, влетает на галлюцинирующей лошади в безответную хмарь. Стрелец, без пяти минут Тамерлан, а всё туда же.

Мощь, недовольно говорит Зоригбат, вот чо с ней делать? Их миллионы таких, они собрались на пустой равнине (или лучше назвать её ровной пустыней? да разве найдёшь потом этому оправданья), как зёрна-маковины, рассеянные среди вечных снегов, и глядят в клубящуюся ледяными вздохами пелену, и не двинутся с места. Храбрых очень мало, очень мало храбрых, а разумных и того меньше. Но уж если мы начнём считать живых, то тут и самый искусный математик не дойдёт даже до начала чисел.

Я туда не пойду, говорит русский богатырь Фома, растирая окоченевшие пальцы. Вот и ладненько, говорит Зоригбат, и, наслаждаясь бесконечной удачей кочевника, разворачивает лошадей назад.