Presenza

Их не предупредили, что завод находился в таких невыгодных для пешехода условиях, что пройти к нему после дождя не было возможности ещё несколько дней. Автобус останавливался напротив бывшего универсама, а оттуда по непролазной тропе нужно было минимум полчаса идти, если это так называется, до ворот завода. Между тем ещё и слегка моросило с неба в этот день, что только добавляло ощущений тупых и безрадостных. В этот момент некоторое прошлое, имевшееся за плечами этих шестнадцати человек, мы отсекаем и оставляем их как бы выброшенными из ночи безвестности прямо посреди этой хляби, сосредоточенно, уставившись носом в серую грязь, по ней же и прыгающими в тщетных попытках закрепить хоть один шаг на земле. Это земля, и её основательно развезло.

Второе, слов на ветер, которого, стоит заметить, что к счастью, не наблюдается, они не бросают, сло́ва им ещё не давали. Пусть идут, куда шли, молча, разговоры обычно рассредоточивают, и человек скользит, падает в лужу и чаще всего там же и остаётся. Мы не будем мириться с потерями, даже возможными, воображаемыми, статистическими, наш ли это путь, нет.

Затем, в-четвёртых, это люди, не нужно забывать простые истины, и если они что-то делают, куда-то совместно идут или хотя бы отчасти осознают меж собою некую мгновенную общность, то это не пустой звук, это что-нибудь да значит. И понятно, коль речь не идёт о собственной воле — а о какой свободной воле можно говорить, видя, как человек, такой же, как вы или, позволю себе упростить, я, внезапно, из ниоткуда, минуя все свои любови, страдания и обманутые, как у них водится, надежды, оказывается в четвёртом часу отвратительного дня на разъехавшейся от вселенской мокроты дороге к заводу, выпускавшему стрелочную продукцию для сбыта на узбекистанском рынке? — коли речь не о ней, повторюсь, не о свободе воли, то это, конечно, судьба. Вот каков смысл происходящего. Желающего судьба ведёт, а нежелающего, извольте видеть, тащит. Повозмущайтесь ещё.

И о хорошем. Иные двери, даже если стучать в них долго, кулаками, впятером, не откроются никогда. Из десятка человек непременно найдётся один, кто захочет и в такой ситуации выкобениться и соврёт, что умеет пользоваться отмычкой. Но, даже если бы и умел, — замок не поддастся. Применение взрывчатых веществ — а они наготове у каждого третьего, посмотрите, как они отводят глаза, — послужит разве что делу психологической разрядки, но не сдвинет искомую дверь ни на мизинец. Всё будет напрасно, и это совсем не редкость, увы: почитайте Ленту.ру, к примеру, там постоянно происходит что-то ужасное. Но этот случай — счастливый. Ворота, ведущие на территорию завода, откроются от первого толчка с необыкновенной лёгкостью: ворота эти никогда и не запирались, поймите, их просто незачем было запирать. И всею размокшей кавалькадой все эти шестнадцать человек, эти, не побоюсь этого слова, шестнадцать пилигримов, мужеского и женского полу, попарно, рядами, как пионеры той стороны Земли, вся эта рать безо всяких стеснений втечёт внутрь заводского двора. А только этого нам и не хватало.

Маленькая толстая девушка посмотрела направо, на идущего по правую от неё руку высокого мужчину лет сорока. Его уже редковатые потемневшие волосы прилипли влажными прядями к широкому черепу, а по резко вычерченному длинному лицу текли крупные капли влаги, которые он время от времени вытирал руками. Эти руки, тёмные и костистые, отвлекли её внимание от страха происходящего, она доверилась им ещё там, на остановке, едва сойдя с подножки автобуса, и шла за ними покорно и тихо. Она думала, что нашла в них ту опору, прислонившись к которой, она сумеет переждать, затаиться на время, пока эта персональная неизвестность события втягивает в себя её жизнь, её чувство и мелкий безропотный страх, из которого вся она, как кукла, была слеплена. В автобусе тогда всё качалось, как в дымке, и казалось ватным, бестолковым, что ли, она сама качалась на поручне у окна, за которым ничего не было видно из-за надышанного пота с этой и грязных потёков с той стороны. Качаясь, она пыталась выбраться из дурной оболочки какой-то мысли, чужой и невнятной, но всякий раз соскальзывала и снова устало замирала в покачивании и ватной ноющей хмари. От людей и от их такого же судорожного шевеления она иногда вскидывалась в тревоге, но ещё больше пугалась силы, вызывавшей её тревогу, и уже с облегчением проваливалась обратно, в свой качающийся сухой наркоз. Она, должно быть, всё пробовала вспомнить, как её, идущую с пары в лабораторный корпус, на переходе захватила неожиданная толпа из метро и как замельтешили перед её глазами спины, зонты, голоса, шлёпанье чужих туфель по измызганному асфальту. Немного потерявшись, она отдалась ритму толпы, затем сильный порыв плеснул ей сверху мороси в лицо, а перед глазами, когда она их протёрла, вырос строительный забор, перегородив проулок и всю пешеходную часть, вследствие чего толпа, в которой она всё ещё тащилась, вытянулась гуськом и пошла по узкой полоске между забором и проезжей частью. Из такого потока выбраться уже было невозможно, но забор длился с каким-то ошеломительным намёком на бесконечность, а машины по правую руку неслись такой же сплошной рекой, при этом чем дальше, тем их становилось больше, в их движении ощущалась странная истеричность, два потока посреди временами останавливались в минутной пробке, и водители страстно и отчаянно переругивались друг с другом, гуденье клаксонов и шум людей уже сливались в один непрерывный раздор, а сквозь машины на той стороне дороги видна была шумная драка и тут же рядом играл что-то восторженное уличный доморощенный оркестрик, усиленный сипящим динамиком, а между опять вставшими двумя средними полосами автомобилей быстрым крепким шагом шла пожилая женщина и лупила по крышам машин пластмассовым ведёрком направо и налево, перекрикивая бранью весь общий гул этой встревоженной жизни. Далее забор слева обрывался и колонна двигавшихся по тесному переходу высвобождалась в широкое пространство полуулицы-полуплощади, где, очевидно, совсем недавно произошла крупная авария: на огромном пространстве были размётаны останки автомобилей, кое-где виднелись всё ещё горящие остовы, некоторые были просто покорёжены, отброшены в сторону или перевёрнуты, по асфальту в разные стороны тянулись красно-бурые кровавые лужи, смешиваясь с хлипкой грязью, куски выдранной и перемятой шинами плоти, оторванные кисти рук и раздавленные головы. Посреди дороги свален на бок был крупный грузовой «газик» с тентовым кузовом, вокруг него собралась большая толпа, в которой, кажется, все ненавидели всех, немного милиции шныряло по всей этой площади, кто-то из них пытался организовать проезд машин мимо аварийного участка, проехать можно было лишь в один ряд и в одном направлении, оттого некоторые не выдерживали и рвались вперёд, врезаясь в других спешащих и тем самым увеличивая завалы битых машин. Сквозь крики, брань людей, визг и гуденье машин, игру музыкантов, которых невесть кто сюда зазвал, и речитативы попрошаек, о которых так же не известно было, кем они сюда приведены, — то там, то здесь, на всём протяженьи аварийного участка слышались стоны и крики раненых, лежащих иной раз прямо на земле, неукрытых, которых не добивали, видимо, потому лишь, что никому это не приходило в голову. Впрочем, почему же не приходило: здесь же человек десять группой, обмотавшись тряпками, быстро шли наискосок площади и обрезками арматуры били всё, что попадалось им под руку: здоровых, раненых, женщин, детей, ментов или цыганок. Кто-то попытался вступить с ними в драку, но был скоро уложен в несколько взмахов. Чуть дальше, за опрокинутым грузовиком, стая бродячих собак, бегавших тут же и подбиравших растерзанные кишки и мясо, набросилась на женщину, лежавшую на земле с перебитыми всмятку ногами. Она визжала на ультразвуке и судорожно била их по головам руками, по-лягушачьи подпрыгивая на уцелевших в аварии ягодицах. Маленькая толстая девушка остановилась: перед нею толпа, перекрыв обзор на женщину и собак, притормозила чёрную «камри» и быстро сумела выбить камнями окна внутрь. Затем двое человек с двух сторон обильно плеснули внутрь бензином из канистр, а третий тотчас закинул в салон горящий фаер. И уже в пару десятков рук и ног держали двери закрытыми, пока хозяин догорал в уютном японском салоне. Неподалёку мужчина с гитарой правильным и сильным, хотя и некрасивым голосом пел про то, что пока горит свеча, пока, вообще-то говоря, горело всё. С серого неба вновь обильно заморосило, к остановке, упирающейся в заворачивавший строительный забор, подъехал автобус, и люди, стоявшие поблизости, заспешили к дверям. Девушка тоже двинулась к автобусу, не то чтобы совсем без участия собственной воли, но всё-таки скорее в силу какой-то неожиданной гравитации, обнаружившейся на этом месте, как если бы все прежние формы притяжения отпали от человека и в нём обнаружилось последнее и самое тонкое и неистребимое влечение. Глядя в пространство поверх ада, разыгравшегося на площади, она увидела мутные и неуследимые, так, как видят очертания световых пятен в глазу после того, как источник их погас или убран, черты огромной, медленно вращающейся звезды с девятью лучами, которая, подумалось ей, и должна была быть источником этого нового тяготения. Совсем не сильного, но глубокого и тоскливого, какое испытываешь, стоя на краю обрыва, над уплывающей книзу землей. «Ну, чё стоишь, курва? Прыгай давай!» Перед нею снизу торчал квадратный низенький мужичок с остатками подживающего синяка под глазом. Она туманно развернулась на подножке автобуса и неспешно прошла внутрь.

— Ма́стера считали сумасшедшим и, наверное, справедливо. По крайней мере, на учёте в больнице он состоял уже за восемь лет до своей смерти. Очень несчастной смерти, признаться, — говорила худощавая женщина, укутанная в длинный блестящий от мороси плащ, ведя их через огромный заводской двор. Двор этот был изрыт колёсами машин и попросту неухожен, завален здесь и там трудно определимым производственным мусором, мешками с цементом и ящиками, укрытыми брезентовой тканью. В дождь он превратился в сплошное поле грязи, которое они обходили по уложенным свеженапиленным доскам, иногда лишь прикрытым поверх козырьком шифера. По двору бегало несколько крупных, не лаявших собак, больше похожих на гиен, длинноногих, с высокой холкой. Женщина, встретившая их внутри и, очевидно, взявшая на себя обязанности гида, продолжала:

— Когда во время дефолта завод перестал работать, мастер заперся здесь и фактически стал жить на его территории. Это было несложно, поскольку завод стал, по сути, ничейным, здесь селились бродяги, наркоманы, кого только не было. Трудно сказать, чем он питался, кажется, был кто-то, кто привозил ему время от времени еду. Процесс банкротства завода растянулся на несколько лет, а затем новый хозяин никак не проявил себя в деле восстановления. Видимо, эта территория нужна была ему лишь для временного вложения денег. Но здесь всё было по-старому, постройки ветшали, площадь стояла неохраняемой, ночевали какие-то случайные бездомные. Мастер продолжал жить в оборудованном для себя «кабинете» — одном из бывших подсобных помещений внутри завода, где не было наружных окон. Пять лет назад он умер. Его тело было обнаружено милицейским нарядом, который был вызван сюда по анонимному звонку. Оно было разорвано на куски, — сказала женщина, остановившись и впервые прибегнув к жесту, дабы продемонстрировать несчастное положение покойника. — Не известным науке способом. Чудеса.

Она стала на пороге у заводского входа, у дверей, поставленных, судя по виду, совсем недавно, которые отперла ключом и, кивнув головой, пригласила всех внутрь. Несильный запах краски, тепло и тишина окутали их в зале, который уже совсем не походил на проходную завода.

— Господин доктор купил завод с территорией полгода назад, — сообщила женщина, возясь с мобильным. — У него, как законного владельца, большие планы на это бывшее предприятие. Он видит в нем зарю какой-то новой жизни. Он говорит, и его словам можно верить, что уже и сейчас в нем всё готово к работе, а в будущем будет только лучше. Главное, по его компетентному мнению, уже сделано — не им, а выдающимся мастером, неизвестным народным, если хотите, умельцем, чьему дарованию позавидовали бы и в Египте. Иногда господин доктор проверяет оборудование, так сказать, в экспериментальном режиме, и, как мы все сегодня можем убедиться, оно работает безотказно.

Полы были устланы дорогим тёмным ковролином, очень тщательно, и здесь, у входа, и дальше по всему большому залу с несколькими подиумами, двумя полутёмными коридорами и неосвещённой просторной лестницей вверх. Низко над залом свисала широкая, массивная люстра, но, как видно, её ещё не подключали, а помещение освещалось рядами люминесцентных ламп, наскоро прикреплённых к стенам. Окна наружу были заставлены листами плотного пластика, и свет солнца, существуй он, не проникал бы внутрь. Посреди зала стоял огромный полукруглый диван, обитый красным бархатом и золотой нитью, на низеньких коренастых ножках и с роскошным декором дерева на спинке и подлокотниках. Наполовину он был ещё обёрнут в полиэтиленовую плёнку, а груды нераспакованных коробок и пакетов повсюду в зале свидетельствовали, что до завершения ремонта и отделки бывшего завода ещё по-настоящему далеко.

Вот, поглядите теперь, в каком положении мы обнаруживаем шестнадцать указанных выше человек, размокших за время своего путешествия в хлам и заляпанных грязью по маковку, переживших прежде сего нечто, по их человеческим представлениям, страшное и напрасное. И мы бы не прочь были продемонстрировать желающим их кислые рожи, которые всегда вызывают оживлённый интерес у наблюдателей, если бы таковые действительно имелись у них в наличии. Но нет, рожи их были не кислы, но светились простым человеческим счастьем. А ведь казалось, что осчастливить их нечем.

Но даже их невозможное счастье будет неполным, если они, как единое мыслящее существо, вдруг решат не последовать голосу разума и останутся здесь, в этом зале, навсегда — в то самое время, когда красивая женщина-полугид, расправившись с телефоном, жестом, вторым за последние полчаса и столь же уверенным, пригласит их в изогнутый коридор за собою, где уложен пахнущий свежестью паркет и дорожка, где каждый шаг возвышает человека, а не делает его скотиною, как у них заведено, где, чёрт побери, вот эти красноватые лампы шириною с запястье пятнадцатилетней девушки, уже обученной кроить и думать над выкроенным, но длиною не менее кота, увешаны в ряд по одной лишь стене в её нежных кессонах, горят, как свечи, как свечи людей, знающих, что им следует предпринять. Им же это и в головы не придёт, будем уверены: в упругости этих ковров, удесятеривших милость творца, в эхе шагов, неторопливо окатывающем их тёмнобордовой волною, в предвосхищённом радиусе окружности, которую представляет собой уклоняющийся вправо коридор, уклончивый! — но прямой, а не то, что там, уж в этом извольте убедиться сами. А если что и пульсирует за этими нежнейшими в угасающей лаве света стенами, тонкими паутинками граней подымающимися к восходящему куполу вечного дня, то есть, вечного, что значит навеки, если из стремительного, как квантовый переход, движения пространства, где ты свободен хоть тут же улечься и спать несброшенным камнем, можно, при наличии должных навыков, слепить то детский утренник, то лик девы прекраснейшей, если всё это неудержимо так, то это счастье, склонённое под единственно верно прямым углом, его размах, его почерк, никто не звал, само явилось и есть.

Градус счастья двери закрытой, но ты откроешь её, мы все в тебя верим. И высшая мера открытых дверей.

Тогда вошедшие в комнату мастера были осчастливлены уже настоящим образом: пустая белая комнатка эта всплошную изукрашена ровными точными изображениями девятиконечной звезды, всё разных размеров, но единственной, тщательно повторённой формы; звёзды идут единым массивом по полу, стенам и потолку, легко перебегая отлоги радиаторной трубы и вытяжки наверху, клубятся и рассыпаются, сцепляясь друг с другом всегда в равной пропорции, как неспособные приблизиться и разойтись совершенно. Взгляд будет следить, увлечённый течением, за их сплетающимися потоками, находя их направленными; он ослабнет, пытаясь выудить в сужающейся воронке, будто подвешенной над исписанной поверхностью в этом чёрном дрожащем воздухе, неизбежный центр, к которому, ускоряясь на каждый шаг времени, текут они, и, не найдя его, не успокоится, станет блуждающим, станет ничьим. Будь он рассудительным, то, верно, станет и удивлён: решив когда-то, что безумие грязно, неряшливо, что строгость и мера ему чужды по природе, он будет опрокинут новым знанием, предъявленным в исключительной точности действующего механизма. Оцените, к слову говоря, освободив секундную мысль для наконец заслуженного чувства превосходства, уровень, так сказать, представления их о вещах мира: этому можно и посмеяться. Ведь с другой стороны того же мира, где усилием дождя и ночи стёрта и память о том, что земля тверда, известно давно и даже признано верным, что тончайшие механизмы нужно держать в безусловной чистоте, для того чтобы они могли работать…