Сад несовершенств

Стояла задумчивая лунная ночь. Пять человек задумчиво стояли на глухой деревенской дороге. В какой-то неуловимый для глазу момент один из них отделился от основной группы и зашагал прочь. Казалось, его ничто не могло остановить; в то же время казалось, что он растерян и не ведает пути своего. Между тем, путь его лежал в стороне от покосившихся убогих избушек этого истерзанного войной края. С другой стороны, путь его лежал в стороне от позднебарочных особняков этой благословенной земли.

В какой-то неуловимый для глазу момент Дымов — так его звали — зашагал по глухой деревенской стерне. Луна сияла на октябрьском задумчивом небе. Ветер, заметно усилившийся в последнее время, заметно крепчал, и Алексей — как он любил себя называть — злобно кутался в подержанный, давно вышедший из моды плащ. Он шёл к своему другу детства Елевичу, с которым его многое связывало. Это часто было причиной смеха и зависти соседских мальчишек: их ядовитые насмешки отравили безоблачное детство Дымова, а рыбьи головы, которые они подкладывали Дымову в портфель, и по сей день вызывали у него холодный ужас. Тем не менее, направляясь к Елевичу, он знал, что тот — свой человек и может быть ему полезен, хотя не мог сказать определённо чем. Однако ж, Дымову до окаянства необходимо было знать, чем именно будет полезен ему Елевич, потому-то он и шёл к нему, преодолевая наплывы страха и похоти.

Вокруг сновали мелкие полунощные зверьки; чуя дыханье зимы, вдалеке взвыл ночной коростель. Ветер, заметно ослабевший в последнее время, дул как бы исподтишка, норовя забраться в прорехи одежды. Дымова согревала мысль о скором ночлеге, о самоваре и баранках, которыми был славен дом Елевича. Охлаждала же Дымова мысль о том, что Елевич, конечно же, оповестит своих о случившемся, а это не только запятнает честь полкового знамени, но и убьёт всякую надежду на спокойную старость. Четверо человек, оставшихся на глухой деревенской дороге, умели ждать, но и их терпение было не безграничным. «Надо же было так опростоволоситься ещё в 93-м», — ожесточённо думал Дымов, втайне надеясь, что он ещё может быть им полезен.

Гнилая стерня глухо чавкала под его армейскими ботинками. В воздухе было ожидание чего-то очень близкого. Ветер, заметно усилившийся в последнее время, гнал по небу серые рваные тучи, то и дело гася луну. Дымова охватило отчаяние; он был на грани самоубийства, и только вновь нахлынувшие детские воспоминания отвратили его от непоправимого решения. В задумчивом лунном свете, один посреди заброшенного стылого поля, он представлял из себя довольно жалкое зрелище, сознавая это. Оставалось совершенно необъяснимым, почему на всём своём долгом пути он не встретил ни одного служителя культа — он был готов даже к этому.

Была уже половина второго ночи, когда Дымов заметил знакомые очертания мазанки Елевича. Он прошёл вдоль покосившегося убогого тына, где на кольях торчали вверх дном старые крынки, тщетно вглядывался в закрытые расписными ставнями окна, вошёл, наконец, в калитку и, не обращая внимания на четырёх немецких овчарок, в ужасе жавшихся друг к другу, постучал в дверь. Дверь отворил слепой мальчик лет четырнадцати и знаками пригласил Дымова в хату. Дымов понял, что мальчик немой.

В комнате на столе стоял самовар, не без таланта украшенный гирляндами баранок, которыми славился дом Елевича. Через мгновенье появился и сам хозяин, одетый во что-то общечеловеческое.

Друзья обнялись и сели пить чай.

Тихо и сумрачно было в комнате, слабо освещённой керосиновой лампою. Гипертонические часы отбивали непостижимый ритм. Всё время, пока длился дружеский разговор, слепой мальчик задумчиво стоял у стены, держа в руках перевёрнутую новую крынку. В воздухе чувствовалась близость чего-то давно ожидаемого.

Всё время, пока продолжалась непринужденная беседа, Дымов подозревал, что Елевич почему-то хитрит, пытаясь выдать себя за человека, ни о чём не догадывающегося. Но Дымов догадывался, что Елевичу известно всё, более того, что он сам причастен к событиям, взволновавшим не одно человеческое сердце в последнее время. «Почему хитрит Елевич? — сознательно размышлял он. — Или от него уже нет никакой пользы?» Тем временем мальчик унёс куда-то старую крынку (Дымов слышал, как хлопнула входная дверь и от страха заскулили на три голоса овчарки) и, вернувшись с совершенно новой в руках, опять стал у стены. Становилось ясно, что наступил какой-то неуловимый для глазу момент истины. «Ты вовремя ослеп, парнишка», — тоскливо думал Дымов.

Тем временем друзья выпили чай и вновь обнялись, как в былые дни.

— Пойдёмте в сад! — вдруг предложил Елевич, изуверски остря.

Вдвоём они вышли из хаты в сад; сзади плёлся глухой мальчик с подержанной крынкой, поочерёдно прихрамывая то на левую, то на правую ногу.

Подозрительное спокойствие царило в саду: ничего не хрустело под ногами, как мёрзлые рыбьи головы, никто не пролетал беззвучно между деревьями, чуя дыханье зимы. Многолетняя практика заставляла Дымова постоянно оглядываться, но и это ни к чему не вело.

— Вам это ничего не даст, Дымов, — обречённо сказал Елевич, подтверждая смутную догадку приятеля.

Только однажды среди высоких кустов можжевельника Дымову померещился гальванизированный труп единорога, но оказалось, что это всего лишь самопроизвольное свечение воздуха. Пройдя ещё несколько времени, Дымов остановился как вкопанный и стал глядеть в одну точку, где, по его мнению, ничего не было.

— Позвольте, — произнёс он, очнувшись, — разве здесь ничего раньше не было?

— Вроде качелей? — в недоумении предположил Елевич.

— Да, да, качелей. Я отчётливо помню, что в прошлый раз на этом месте стояли качели. Где они? Такие ржавые, с облупившейся краской, да вы сами должны знать.

— Вы что-то путаете, друг мой. Может, вы имеете в виду чёртово колесо — так имейте в виду, что его здесь никогда не было.

— Но как же…

— Я думаю, это просто влияние места. Деревья, знаете ли… Я давно полюбил эти деревья. Вы заметили, я стал немногословен. О бедности моего словаря ходят легенды. Печально, что вы не в силах предложить своей реконструкции. Это всё, как видите, влияние места. У вас, вот, дежа вю, а у меня метрах в десяти отсюда убило жену и сынишку, — Елевич обнял за плечи немого.

— Однако он жив…

— О, прошу вас, вы его смущаете, — рассмеялся Елевич.

«Всё же, он сказал: убило, — размышлял Дымов, когда все трое двинулись дальше. — Руку даю на отсечение, что убило качелями».

— Вот представьте себе, — сказал на ходу Елевич, мучительно обдумывая каждое слово, — представьте, что некий человек живёт где-то, ну, рядом с вами, допустим, живёт так, словно делает вам лично одолжение. А вам это вовсе не нужно, это, может быть, вас оскорбляет в самых, если можно так выразиться, лучших чувствах… Ну, если не оскорбляет, тогда это просто неприятно, как-то, что ли, по-свински выходит. Я говорю, если бы был бы такой человек, то вы бы непременно постарались бы от него бы избавиться, то есть, это естественно, как у людей, знаете ли. Ну, потом, конечно, раскаянье, муки совести, то, другое, но дело-то, заметьте, уже сделано, ну и чёрт с ним, и всё рассосалось. А если, как фантастика, если таких вот людей не один, а — миллионы, миллионы, если все! Понимаете, если все живут только ради вас одного, искренно полагая, что это счастье для вас, а им в ущерб, а вы как бы вечно в долгах, которые отдать невозможно, да и зачем? Что бы вы тогда сделали, напившись?

Разумеется, Дымов знал, как ответить: на учениях он уже не раз прорабатывал предложенную ситуацию, — но в какой-то неуловимый для глазу момент он перестал воспринимать вопросительные конструкции и, отдавая в том себе отчёт, размышлял, как бы узнать точное время, ибо вопрос который час? становился для него недоступным.

По его молчанию Елевич понял, что с ним произошло, и, впервые в жизни ощутив собственную бесполезность, отправился со слепым пить чай.

В саду было тихо и сумрачно. Предчувствуя скорую зиму, белёсые шары неслышно парили в кронах деревьев, белки, ещё весной убитые на своих ветках, падали на землю в поисках съедобных припасов, вдалеке с тихим шёпотом произрастал можжевельник. Дымов сел, прислонившись к озябшей яблоне, и пытался вообразить себе вопрос почему, но легко утомился и закрыл глаза. Его кровь начинала третий, неведомый прежде круг, и не скоро вернётся в сердце.