Сурков

Ночью в поле, далеко от последних городских огней, завернувшись в непромокаемый плащ, появляется человек. Мы знаем этого человека: это Сурков. Свернув с тропинки, он идёт, прихрамывая по нераспаханным кочкам, освещённый слегка ущербной луной; в левой руке он несет большое алюминиевое ведро, которое негромко царапает дном о землю почти на каждом шаге. Пройдя метров пятьдесят, Сурков останавливается, кладёт ведро на землю и, задрав голову, начинает яростно нюхать воздух. Яркий блин луны слепит его, он жмурится, растягивает рот и наконец, словно бы учуяв что-то, начинает подёргивать головой, водить носом по воздуху, как будто пытается поймать подвижную и тонкую волну только ему внятного запаха. Затем, убедившись в правоте своего обоняния, Сурков поднимает ведро и уверенно идёт наискосок поля, всматриваясь в освещённое луной пространство. Увидев сурчину, он приближается к ней, стараясь не шуметь, затем откладывает ведро и ложится на землю. Он прикладывает ухо к земле и, накрыв голову широким плащом, чтобы избежать лишних звуков, долго и чутко прислушивается к глубокому дыханию земли. Он так долго лежит на холодной земле, без движения, что наблюдатель, даже самый внимательный, рано или поздно утеряет его из виду, принимая его покрытую плащом фигурку за ещё один, не отличимый от других, холмик в поле. Но спустя столь долгое время холмик вдруг начинает шевелиться, Сурков встаёт и берёт ведро. Его лицо спокойно и бесстрастно. Он теперь знает всё об этом поле, любой камешек, любую рытвину, знает, где протекают подземные воды, помнит корни всех трав и, как открытую книгу, читает культурный слой раннего энеолита. Но нужно ему не это. Пройдя несколько шагов в сторону, он садится на корточки, разглядывая землю, одной рукой сдвигает в сторону траву, другую же запускает глубоко внутрь норы под ней и тотчас же уверенно вытаскивает оттуда сурка. Он подымается, держа зверя за шкирку, и внимательно со всех сторон разглядывает его под лунным светом. Сурок гипнотизирован неожиданной переменой своей участи, он не шевелится и стеклянными глазами встречает испытующий взгляд Суркова. Тот же, держа его на излёте, щупает его двумя пальцами свободной руки: жирен ли, нагулен ли? Сурок не жирен, но довольно увесист, это взрослый самец. Сурков одобрительно цыкает зубом и кладет сурка в ведро, прикрыв сверху крышкой. Он уверен, что сурок не выберется наружу и даже не попытается это сделать. Он не знает этому причины, но многолетняя практика позволяет ему не опасаться побега. Дальше он отходит в сторону отдалённой сурчины и там опять садится на корточки, поставив ведро с сурком рядом с собой. Тут выход длинного и узкого отнорка, Сурков еле протискивает внутрь руку и вынимает сразу двух маленьких сурчат. Они едва попискивают; Сурков, убедившись, что не умял их, сразу, не присматриваясь, бросает их в ведро. Детёныши все одинаковые, рассматривать их — пустая трата времени. Он снова запускает руку внутрь отнорка и вынимает сонную молодую самку, маленькую, видимо, годовалую рыжуху. Живот у неё немного блеснул на свету: она только что кормила сурчат молоком. Сурков кладёт её в ведро и накрывает крышкой. Затем, не поднимаясь, на коленях он отползает чуть лишь в сторону и тут же выхватывает из земли сурка. Он поднимается и довольно осматривает животное. Это большая, толстая самка, она беззлобно глядит на Суркова и по-дирижёрски разводит передними лапками. Сурков бережно кладёт её в ведро, прикрывает сверху крышкой и наконец идёт обратно, к дороге. С полным ведром идти заметно труднее, но Сурков возбуждён, переполнен чувствами и совсем не ощущает усталости. На дороге, метрах в ста отсюда стоит чёрный, блестящий луною роллс-ройс. Едва Сурков поднимается на дорогу, машина трогается и беззвучно подкатывает к нему. Водитель выходит, открывает перед Сурковым дверь в салон. Тот садится и ставит ведро с сурками рядом с собой на кожаные сиденья. Машина плавно, сонно отъезжает, водитель приглушённо включает плеер с лёгким мелодичным евротрансом. Вскоре за окнами уже плывёт ночная, мокреющая под начавшимся мелким дождём Москва. Сурков закрывает глаза и покачивается под ритмичной волной музыки. Он сдвигает крышку ведра, запускает внутрь руку и гладит ладонью мягкую, тёплую, ворочающуюся массу, улавливает еле слышный писк малышей и улыбается этому. Всё будет хорошо, думает он. Мы из нищеты земли восстали к величию разума, как звёзды, которые рождаются из мёртвых мышиных глаз, как титаны, несущие плоть галактик на своей бессмертной душе. Теперь всё будет хорошо. Мы с улыбкою гладим наше прошлое: так некогда и господь воинств смотрел на мышиную землю и дарил ей милость, как игру. Всё хорошо, всё уже случилось, думает он, и тёплый, молочный писк сурчонка длится, скользит по влажным карамельным завиткам блаженного Василия, сладко и сонно.