Тиктак

Послышался шелест занавесок, и в комнату, продираясь руками сквозь их складки, ввалился юный Ныгнык. Он судорожно осмотрелся вокруг, вытер подошвы туфель о коврик и пнул носком розовую, брошенную на пол, подушечку с вышитым портретом Сталина.

— Его-то за что?

Ныгнык испуганно посмотрел в сторону огромной кровати с балдахином: из-под плотно скатанного одеяла в упор на него уставились суровые розовые глазки Тиктак. Принявшись их считать, он сбился уже на втором десятке и подавленно вздохнул.

— Я полагаю, — продолжила Тиктак, не меняя положения тела, — что если человек не сделал лично тебе ничего плохого, то и бить его совершенно нет необходимости. Как бы чего не вышло.

Ныгнык попытался было возразить, но не справился с духом, а вместо того резко сорвался с места и принялся обходить и осматривать комнату, в которой оказался. Выглядело это тем более примечательно, что истерическая деловитость, с которой он осуществлял сей досмотр, нисколько не сочеталась с обликом молодого человека в трусах и разорванном на спине лапсердаке на голое тело. Так, например, когда он, подошедши к стене, приложил к ней щёку и стал примеряться к ней взглядом вверх, словно измеряя её видимую кривизну, даже самый доброжелательный наблюдатель затруднился бы ответить, что именно он хочет этим доказать и кому.

— Здесь ничего нет, — уверенно сказала Тиктак, высунувши лицо из-под одеяла.

— Вижу, — вполголоса буркнул Ныгнык.

Затем он перебежал к противоположной стене и, обнаружив там невысокий секретер, быстро пооткрывал все его ящички и ловко выпотрошил их содержимое на пол.

— А здесь? — спросил он без особой надежды, глядя поверх лица Тиктак, к куполу высоченного балдахина её кровати.

— А там что-то есть. Но это «что-то» волшебным образом относится к сфере так называемой частной жизни, если это не слишком трудное для вас словосочетание. Как бы это объяснить… Ну, возьмём за основу гигиену. К примеру, положено мыть руки после посещения туалета…

— Я не только руки! — возмущённо закричал Ныгнык, отскакивая от груды бумаг, выброшенных из секретера, и резкими жестами отстраняя от себя обвинение.

— Ну вот, пожалуйста… — проговорила Тиктак, оборачиваясь одеялом.

Ныгнык стоял посреди комнаты совершенно неподвижно, будто бы не мог найти себе применения в сложившейся ситуации. Его взгляд долго бродил по большому ковру, занимавшему центр комнаты. Затем, чуть качнувшись, Ныгнык сдвинулся с места и медленно сел рядом с ковром, поджав ноги, и спустя ещё полминутки начал подтягивать ковёр к себе и сворачивать его в трубочку. Едва взвидев это, Тиктак вытянула заострённое лицо из-под одеяла и сказала с неожиданным надрывом:

— Ну вот этого не надо, а? Вам какое дело до этого, до этого ковра? Хорошо, свернёте, ну я допускаю, а потом же разворачивать — я же от вас этого никогда не дождусь. Все прямо-таки и жаждут этой геростратовой славы, а потом ещё о своей морали высокой говорят, о чувствах, угу… А ковёр уже свернут.

— Нет, ну это уже чересчур! — воскликнул Ныгнык, вскакивая с места, и снова понёсся ураганом по комнате. — Вы же просто душите меня этими своими претензиями. Я задыхаюсь, я так жить не могу, нет-нет. А вам, наверное, никогда не приходило в голову, что люди от вас страдать могут, да? Боже…

Он внезапно остановился перед огромным голубым светящимся аквариумом, будто выплывшим из высокой, в три человеческих роста стены, невесть как упущенным им во время первого, лихорадочного еще осмотра помещения. Внутри он был усеян мелкой золотистой галькой, из которой вверх, на три почти метра уходили одинокие стебли звёздного лотоса, подсвеченные голубоватой иллюминацией так, что в бесконечной тишине аквариума напоминали колонны храма, оставленного прежде появления человека на этой земле и ему не соразмерного. Присмотревшись к мелкому движению в глубине молчаливой воды, Ныгнык заметил, что между стволов растений плавала некрупная золотая рыбка, обыкновенный вуалехвост, особенно любимый начинающими аквариумистами за неприхотливую торжественность. Плавала тихо, едва заметно покачиваясь, вверх животиком, как и положено плавать посмертным рыбам.

— О беспузырность! — громко вскрикнул Ныгнык, патетически протягивая руку в сторону ёрзавшей под одеялом Тиктак. — Отчего?

— Плавниковое слабовращение, жаберная недостаточность, судьба, — сказала Тиктак. — Вам действительно интересно это знать? Или вы просто так, чтоб разговор не заканчивать? Ну хорошо: у меня просто тупо закончилось золото. Всё. Эти ничего больше не едят. Да вы на лицо ей посмотрите: она умерла счастливой.

Парою часов позже от созерцания счастья Ныгнык был отвлечён долгим, приглушённым и размашистым, старинного тона звонком, — нехотя подвевши глаза в сторону, откуда прозвучал звонок, он увидел медленно и беззвучно раскрывающейся высокую дверь, резную, тяжёлую и плавную. Как орга́н или как зачаток последнего леса, она уходила всей темнотою тела ввысь, под потолок или купол, в не доступную взгляду темноту уже небесного тела, сливаясь с ним от постороннего любопытного усилия. Словно повинуясь какому-то неотменимому приглашению, Ныгнык сдвинулся с места, отвернувшись от сияющего аквариума, и неспешно побрёл к двери. Она уже раскрылась на ширину человеческого тела, и когда Ныгнык прошёл за неё, в безлюдное пространство, она так же беззвучно и решительно схлопнулась за ним.

Обхватив колени руками под одеялом, Тиктак полусидя ритмично раскачивалась на кровати. В окне, из-за занавески виднелось далёкое отсюда черноголубое с розовым подпалом небо, которое то и дело пересекали молчаливые стайки стрижей и размечали крупные бессонные звёзды.

— Я говорю: смерть, смерть — но свидетельствую только о жизни, — вполголоса говорила, качаясь, Тиктак. Ряд её глаз, не мигая, опустело глядел вперёд, в возвышенную жизнь природы и механики света. — Я разве себя называю? Нет. Все эти миры, вся эта слава существует внутри меня, я, я порождаю бессмертие и героев бессмертия. Они ничего обо мне не знают, и не должны знать, но сила, которую я влагаю в них, ведёт их вон из трепетной жизни, сюда, в этот покой.

— Если бы там, в городах земли, с каждой улицы, с каждого вздоха невозможно было бы заглянуть ко мне в окно — чем были бы они? Простое гудящее ничто, которое нельзя — потому что некому — вообразить. Я глуха к жизни, пускай, но как земля наклоняется к морю и вот, уже потоплена им, так и жизнь склоняется к моей ласке и обретает силу творения, которой залиты мой день и моё утро.

— Я обращена спиною к подлинному — но я и вышла из подлинного! Меня выставили на мороз в одном исподнем, но в шаре моего дыхания рождается возвратная тяга и вновь предстаёт передо мною, здесь, чтобы я очистила её от протяжённого усилия и проводила к тем, кто отверг меня в это бесследное время. Жаль, я только свидетель жизни, я ничего не знаю.

— Разделение — это встреча, прощание — это единство. Нет, единство разделённого невозможно, но узнать достоверно, кто ты, можно лишь в присутствии тех, кто уже достоверно стал собой. Темнота жизни есть вода, исчерпать которую надо прежде, чем тяга откроет себя в полноте. Четыре души впервые увидят друг друга, как они есть, чтобы приобрести своё достоинство и цель и уже конечно исчезнуть для тех, кто не в силах ещё заглянуть за покровы этой колышущейся занавески из глухого, бессмертного мира. Я исчезну и я останусь.