[o p]

Тотенбург


Жизнь мёртвых — явление столь же величественное пусть даже в заведомо ограниченных нами масштабах, сколь и поучительное. Остатки некогда разрушенного у нас, подобно тени, отбрасываемой нами в воскресный солнечный день, во время прогулки вдоль набережной или при пересечении площади, ещё не запруженной толкущимися возле палаток покупателями наших безделиц. Удивительным образом то, что справедливо считается нами рассеянным в несуществовании, вдруг становится для мёртвых главной и безупречной ценностью: они живут ею, они жаждут её, весь их мир состоит из того, что мельче пустоты, и только этим и держится. Города мёртвых всегда обращены к нам обратною стороной, и мы входим в их дома так, как если бы каждый наш шаг был сравним с извержением целой планеты.


Мельчайшие, они живут в провалах нашей памяти, но было бы странно думать, будто их minority никогда не вторгается в наши жизни без того, чтобы быть замеченным. Вы, должно быть, сидели однажды вечером с девушкой за столиком открытого кафе и глазели на то, как солнце, садясь, обливает блеском наклонный вал улицы, высвечивая вдавленные в асфальт осколки бутылок, мелкие, отполированные тысячей подошв камни, распахнутые стёкла низеньких окон и потёки воды из-под мороженной коляски. «Юлия», предположим, сказали Вы девушке. «Скоро стемнеет. Ты остаёшься?» Не бросился ли Вам в глаза тогда, едва Вы взглянули в лицо своей Юлии, этот необыкновенный отблеск, мелькнувший на её подбородке, зеленовато-алый, как будто бы свет, падавший ей на лицо, внезапно проскользнул сквозь быстро вращающуюся прозрачную призму? И потом, когда Юлия взяла стакан с оставшимся уже на дне молочным коктейлем, он словно бы брызнул прямо у неё в руке, хотя даже сверхнапряжение её мускулов не смогло бы преодолеть сопротивление толстого стекла так, чтобы оно разлетелось на столь мелкие осколки. Ей, между прочим, повезёт в том, что осколки мелкие: иначе ладонь могла бы быть разрезана насквозь, а так дело обойдётся лишь обильною кровью и двухнедельной повязкой, и всё. И всё.


Виденный однажды мною лютеранский пастор, молодой, подвижный и стеснительно-насмешливый человек, говорил, наклонясь ко мне и прикрывая лицо катехизисом Лютера: «Они такие шумные. Ужас просто». О мёртвых он знал из книжек и относился к ним с осторожным протестантским доверием. Мы разговорились о боге, о котором пастор имел мнение самое деликатное. Он краснел и, засунув руку в карман, неловким движением оттопыривал брюки пальцами, отводя взгляд в сторону. Это происходило в полутёмном зале дворца культуры, полностью занятом одним огромным дубовым столом, за дверями же соседнего помещения то и дело раздавались выкрики, шарканье ног и грохот передвигаемых стульев. «Ужас до чего шумные», не уставал с полуулыбкой повторять пастор, деланно морщась. В конце концов, он подарил мне лютеровский катехизис на украинском языке в красно-белом дешёвом переплёте, и быстрым шагом, длинный и нескладный, двинулся по тёмному коридору. Тем временем из дверей соседнего зала по одному выходили живые, с красным от возбуждения лицом, что-то кричали в просвет двери, которой затем же с силой и хлопали. Затем они хватались руками за крупные, как репа, красные головы и, вздохнув всей грудью, взрывались прямо здесь же, у длинного стола, оставляя в тёмном воздухе малиновое, едва светящееся облачко. Из-за открытого в дальней стороне зала окна, выходящего на задний двор, раздавался сумасшедший щебет воробьёв, сплошь облепивших крупной стаей кусты садовой сирени.


Обычно линзы мёртвых миров располагают по отношению к нашему так, чтобы гипотетический наблюдатель, выйдя из кафе покурить и дать роздых глазам, не стал бы невольным свидетелем их многообразной жизни, а вместе с тем чтобы и они не столкнулись с нашим и не возгорелись бы к нему любопытством. Надеюсь, никому не нужно объяснять, что мёртвые — это не те, кто некогда умер здесь, а те, кто вечно живёт там, и посему любопытство к нашему миру с их стороны естественно и постоянно. Делают же это вовсе не с целью оградить или пресечь, как может подумать привыкший к предсмертным нравам гипотетический наблюдатель, а из экономии и по инженерной надобности. И всё же время от времени обнаруживается, что зазор между нами слегка скошен и линза ближнего мёртвого мира начинает свой непредсказуемый танец в теле этого, положенного нам существования. Гипотетический наблюдатель, отбросив в сторону зажжённую сигарету, внимательно и сосредоточенно блюёт на асфальт, потемневшее небо испещряют упругие морщинки, оно сжимается и тянется, как шагрень, здание земельного банка осыпается горой мелкого песка в два мгновения, автомобили с ужасающим скрипом, царапая и сминая друг друга, разъезжаются в стороны от разошедшейся посреди проспекта ямы, мы наблюдаем за развитием событий в молчании, свидетельствующем о нашем неподдельном интересе, воздух звенит, стекленеет, как будто переполненный мириадами комаров, в парке под липами, близко к нам, останавливается небольшой отряд римских конных преторианцев, огромный военный дирижабль медленно врезается в здание университета, которое вспыхивает пожаром, отлично отсюда заметным, обнажённый месяц всё-таки всходит при лазоревой луне, мы отмечаем это со знанием дела и с некоторой удовлетворенностью. Всё, впрочем, скоро заканчивается, мёртвый мир возвращается в положенную ему точку либрации, а через пару дней официально объявят, что ущерб был сравнительно невелик, а паника ничем не оправдана. И в самом деле, на восстановление разрушений из муниципального бюджета, по прогнозам, уйдёт не более 90 тысяч гривен, и всё. И всё.


Среди прочего одна автобусная линия, угловато огибающая полгорода с юга и запада, привлекает внимание интересующихся следующей спецификой. Существует способ сесть на автобус в районе Нетеченской примерно около трёх часов пополудни, точнее вам никто не скажет, дело во многом решается везением. Речь, разумеется, идёт о светлой половине года, тёмная же и нечистая не должна занимать ваше время и силы. Оплату проезда у водителя производить не стоит и вообще никому ничего не нужно давать, деньги вам понадобятся на обратную дорогу. Вступать в разговоры с окружающими, тем более — в споры о мнениях, крайне не рекомендуется, были, знаете ли, прецеденты, лучше не надо. Главное запомните: всё сущее — только ваш попутчик и ничем не может более быть полезным. Примерно пару часов пройдёт, прежде чем автобус, совершив надлежащий круг по городу, покинет его черту и поедет по загородной трассе. С этого момента он не будет делать ни одной остановки до места назначения. Минут через тридцать—сорок он свернёт с трассы на просёлочную дорогу и проедет между высокими сосновыми посадками ещё десять минут. В конце дорога выведет на широкую площадку, где автобус сделает круг и остановится возле полуразваленной железной остановки. Пропустите всех, кто ехал вместе с вами, вперёд, выходите из салона последним. Люди пойдут вправо, не ваше дело, куда и зачем, вам же следует оставаться некоторое время на месте. Покрутитесь рядом с автобусом, зайдите под железный козырёк остановки и ждите там, пока автобус не уедет, а народ не скроется совершенно из вашего поля зрения. Слева, метрах в ста от остановки, находится деревянный колодец с крышей, невысокий и весьма неухоженный. Доберитесь до него, а дальше двигайтесь вдоль живого забора из плотно сросшихся кустов калины. Дорога будет идти немного в гору, но недолго, а затем кусты исчезнут и вы окажетесь на относительно небольшой и тихой полянке: справа от вас будет продолжаться холм, покрытый неопределённого вида растительностью, а слева, чуть поодаль, вы увидите край соснового бора, тёмного и глубокого, чьи деревья превосходят высотою все ваши представления. Здесь очень тихо, здесь нет ни шелеста листьев, ни вечного гула насекомых, ничего. Ложбинка между холмом и соснами приоткрыта, за нею видно, как земля понижается, исчезает в тумане и тишине. Это последний вечер мира живых, и если причувствоваться к тому, что стоит перед вами, то можно в конце концов разглядеть некоторые черты близлежащего мёртвого мира так, как если бы вы и в самом деле там побывали. Впрочем, специфика совсем не в этом, а в том, что по прошествии некоторого времени, пока длится ваше созерцание, вы начинаете понимать, что не только мир живых и не единственно мир мёртвых имеют собственное основание в том, чтобы быть, но что и тот, едва касающийся нас промежуток реальности, который мы со всем небрежением называем переходом, существует полноценно и возвышается над обеими странами доступной нам жизни. Поняв это и усвоив на будущее, вы можете возвращаться прежней дорогой к остановке, и, если вам повезёт, вы успеете на автобус, направляющийся в вечерний и спящий уже город.


В конечном счёте Юлию откачают. Она будет лежать, уже выписанная из больницы, но ещё частично перебинтованная, на синей кровати, в квартире, залитой светом и стрижиными воплями. Утром к ней зайдёт тётка и примется долго и бессмысленно рассказывать о том, как в её доме ремонтируют систему отопления. Затем подтянется брат всем воскресным семейством, но эти скоро ретируются, видя, что Юлия не отвечает на попытки сделать её счастливее. Для этого её нужно заново обучать тому, что есть жизнь, что она состоит из встреч, вещей и желаний, что с людьми можно говорить, птиц надо слушать, а к деревьям прикасаться только руками. Но как и зачем снова вливать створоженную до простейших реакций жизнь в этот выскобленный подчистую сосуд, ради чего? Она лежит и смотрит на синее, верещащее птицами небо с таким божественным всеприятием, какое даже и не примечталось бы ей до того мгновенья, когда невысокий купол манежа лопнул над её головой и тысячи мельчайших стеклянных игл вонзились в неё, разрывая кожу, мышцы, нервы. Наполовину полный, наполовину пустой, — нет, не скажите, разница огромна, бесконечна. Особенно когда приходится решать, полностью ли сосуд полон или напротив — пуст под завязку. Города мёртвых прорастают сквозь жалкое тело Юлии куполами и шпилями самой причудливой формы.


Высоко на стене, над кафедрой, с каких — не ясно ещё времён висят механические часы, в которых секундная стрелка начинает как-то жалобно повизгивать, пробегая последнюю четверть круга. Я уже много лет назад заметил за ней эту вольность, и вот, вижу, с тех пор ничего не изменилось. Но это на стене, а в самом зале творится чёрт-те что. Сломанные стулья, груды сваленных на паркет и затоптанных бумаг, поваленная и разбитая гипсовая статуя уже не разобрать какого деятеля, науки или искусства, разломанный надвое стенд с детскими рисунками, хрустящие под ботинками осколки графина, не то просто бутылки, чей-то пиджак с надорванным рукавом, опять же — бутылки, но пластиковые, смятые столь же безжалостной пятой. Я поднимаю голову и замечаю под потолком тоненький язычок тёмно-малинового оттенка дыма: вытяжка в старом доме работает странно, ненадёжно. Белая, но исключительно грязная кошка сидит за окном на кирпичном парапете и неряшливым взглядом посматривает на меня. Я подхожу к окну и, пока она на полусогнутых лапах утекает от опасности в моём лице, дёргаю створки и с небольшим усилием раскрываю окно. Воздух ударяет в меня напряжённой тяжестью, как будто предгрозовой, хотя и светло повсюду. Я выбираюсь через окно наружу, во внутренний дворик, обсаженный кустами не так давно отцветшей сирени. Они тихи и не шелохнутся в безветрии. Через двор и арку я выхожу на проспект: людей нигде нет, ни людей, ни машин, вся улица пуста насквозь и сияет гранёным асфальтом, горбатясь там, в перспективе. Я никогда не вернусь домой. Она так и уснула, не закрывая стекленеющих глаз, в которых жизнь отражалась нетронутой, бесчеловечной, какой она и была между нами. Невольно я смотрю наверх, в остановленное над городом небо, и вижу, как, накренившись под небывалым углом, надо мною лежит полупрозрачная чёрная линза, сквозь которую дальний мир никогда не живших лучится ярко и страстно. Но уже просыпается, как от внезапного обморока, город, уже распахивают на верхних этажах просветлевшие окна, уже пролетает по запустелой улице гаишная «десятка», взрывая воздух сиреной, и рядом с почтой вновь раскладывается торговец мобильных карточек в дурном жёлтом переднике. Пройдёт каких-нибудь полчаса, и всё опять примется за своё обычное верчение, и в поднявшейся наново пыли существования ты не отыщешь ни памяти, ни судьбы, ни имени своего. Пройдёт полчаса, и всё станет прежним. Совершенно всё.