Угнал

— Кривенько, Теобальд, кривенько. И вы сами знаете почему.

Толстяк захихикал, пунцовея с каждым смешком, точно ему перетягивали бог весть каким чудом найденную шею. Максим смотрел на него с полностью новым, не знакомым ему чувством, которое постепенно обживало его и уже прикидывалось привычно-уютным, против того что сама ситуация была отменно мерзкой и болезненной.

— Да знаю я, знаю всё, что вы скажете, — отмахнулся толстяк, закуривая сигаретку, — мол, девять лет по фортепьяно, в пятом классе уже Камю в подлиннике, летом поездка в Моцартеум и вообще польский дедушка, с гонором. Но всё это ни к чему, понимаете, какая штука, Теобальд. Я уже случился. Если хотите, я — это ваш долг художника. Хмм, и персональный гроб с дымоходом, хе-хе…

Рядом был угол здания, где по правую сторону располагалась небольшая ювелирная лавка, а слева оно тянулось ко входу в метро, прерываясь аркой и обменным пунктом. Ранняя весна ещё сохраняла под стенами дома ссохшиеся грудки снега и наста, густо облитые грязью и усыпанные обычным городским мусором. С неба опять моросило всё тою же грязью. Толстяк схватил Максима под локоть и увлёк за собою, встав в арке недалеко от выхода на улицу, куда не заносило порывами ветра эту зябкую морось.

— Опять же, — сказал толстяк, разглядывая граффити, — вы, пожалуй, сочтёте это с моей стороны прихотью. Ну, дескать, делать мне больше нечего, как. Но это, простите, совсем мимо. Я же не нимфетка какая-нибудь, мне от вас, в сущности, ничего не надо. Вся сложность ситуации, вернее, этой, нашей с вами, дискуссии, в том, что для вас это — в лучшем случае — именно что прихоть, а для меня — не более чем грамматика. Даже не текст, а какое-то вторичное умозрительное правило, которое объективно я могу и не знать, но владеть в совершенстве, как, так сказать, носитель языка, хи-хи. Языки-то бывают ну очень разными, и что на одном, положим, смерть, то при качественном переводе на другой передаётся, допустим, акутальным ударением. Ну что я вам рассказываю, сами всё понимаете.

Из метро вывалилась очередная подвижная порция народа, угрюмо спешившая расползтись по конторкам и офисам. Они пристроились за высокой женщиной, одетой в нечто, невыносимо напоминавшее шкаф. Чуть поодаль проезжал трамвай, погромыхивая на рельсах, цепной дражеточной коробкой с гвоздями.

— Теобальд, вы несерьёзны, нельзя же так. Ну хотите, я вам в кофий плюну, для вящего убеждения? А что, тоже аргумент.

Толстяк перегнулся через столик и намеренно долго выпустил слюну в дымящуюся чашечку. Максим через силу перевёл глаза с меню на чашку, в которой уже кружились по центру беленькие пузырьки, и судорожно сглотнул. В кафе зашла молодая парочка и села напротив, официантка в белой, расходящейся по декольте блузочке прибавила звук радио и устремилась к ним, в очередной раз обдав Максима запахом недорогих и неприятных духов.

— Эх, натянуть бы, оттрахать бы, отыметь бы, проелозить бы, защемить бы у стенки, ии-эххх-хоооо… — громко проговорил толстяк и, сладко потянувшись, одним глотком опорожнил максимову чашку. — Теобальд, как вам эта кобыла?

— Нничего, — еле слышно выдавил из себя Максим.

— Сносно, да? — сказал толстяк. — Терпимо? Сойдёт? Наши вкусы совпали? Да? Вот так бы и вмазал вам промеж глаз вожделеющих…

Из кармана пальто, даже не расстёгнутого Максимом, раздался мелодичный звонок — он нервно рванул пуговицы, но был остановлен движеньем руки толстяка:

— А-тат-ат!.. Люблю музыку. Да и кто же вам будет звонить, небось, просто номером ошиблись. Это часто бывает — привыкнете, — что человек звонит куда-то и думает, что попал куда следует, и даже говорит, обсуждает какие-то дела, хлопочет, а потом раз — и выясняется, что ошибся номером. Скажете, фарс? Спорить не буду, но вы бы видели, как они переживают, потом, когда поздно и всё уже кончено.

Он встал и, вразвалочку подойдя к барной стойке, оставив Максима за спиной, принялся о чём-то разговаривать, прихихикивая, с официанткой, едва освободившейся от обслуживанья новых клиентов. Максим, повернув голову за плечо, искоса поглядывал на него, от напряжения шеи лицо его быстро затекло и покраснело. Толстяк, положив голову на сложённые руки, любовался чуть заметным пламеньком самбуки, затем улыбающаяся официантка быстрым движением загасила его, и он, тотчас опорожнив широкую рюмку, стал жевать кофейные зёрна, отвратительно двигая огромной, заметной едва ли не со спины челюстью.

В зале кафе потемнело: вошли финно-угры. Четверо, они сели за соседний столик, шумно сдвинув стулья, и заказали свежатины, но были угощены салатом и водкой. Максим достал одними кончиками длинных пальцев телефон и взглянул на экран, но, к удивлению его, сигнала оператора не было. Он хотел плакать. Он растирал глаза жёсткой холодной тканью рукавов пальто до красноты, пошёл неожиданный снег, и крупные слипшиеся комки его падали сзади за воротник на голую тонкую шею Максима и стекали вниз по спине зябкими ручейками. «Господи, что он долбит», — думал он, с трудом поворачивая застывшую и страдающую от потёков мерзкого снега шею и скосив взгляд. Толстяк сидел на корточках около груды битых красных кирпичей, сваленных у обочины грунтовой дорожки, и мерно и угрюмо стучал обломком по другим, кроша их в уже совершенно бесполезную рухлядь. Он вздрагивал плечами, низко опустив шаровидную голову до уровня плеч, и постоянно что-то бормотал с гулким, утробным рычанием. Он напоминал Максиму фэнтезийные зарисовки древних гоминидов и, разумеется, сцены из Кубрика с ними — по той изощрённой тупости, депрессивности и бессмыслице повседневных занятий, с которыми их обычно изображают и которая не свойственна ни людям, ни животным. Максим ощущал присутствие тёмного и, возможно, уже много раз мёртвого зверя, который привязался к нему по не доступной его пониманию и его воле причине и держит его этими же плотными неживыми нитями, как индийский крокодил, душащий солнце в глубоком придонном мраке.

Он снова зачем-то вытащил телефон, чтобы убедиться, что аккумулятор помер. Перед ним маячили сохлые и прибитые снегом остатки высокой травы, за которыми долгим рядом шла кирпичная и ржаво-фанерная стена задников гаражей, укрытых загаженным шифером. Сзади дороги за высаженными клёнами тянулся бетонный дырявый забор, а слева дорога обрывалась в тупик из кустарников, понижавшихся в овражек, служащий свалочной ямой. Внутри остова холодильника ворочалась полуживая собака, похожая на репейный клубок. Максим сунул безответный брусок телефона обратно в карман пальто и сделал первый шаг. Мелкие камни громко шаркнули под ногами, и в этот момент он снова начал слышать стук разбивающихся кирпичей и гнусное ворчание за спиной. Он шагнул ещё раз, теперь уже намеренно цепляя камешки ботинком. Голова его вжалась в плечи, а спина онемела, когда он представил зверя, впивающегося в него сзади пятьюдесятью когтистыми душными лапами. Но после пары мгновений, когда не произошло ничего, он громко вздохнул охрипшим горлом и шагнул твёрдо. Глухой стук и бурчанье рычащей падали продолжалось, сливаясь с клёкотом поднявшегося в голых ветвях деревьев ветра. Нужно бежать — первый раз за всю жизнь. Бежать труднее, чем просто оставить себя как есть. В переходе даже с очень быстрого шага на бег есть сценичность, которая отделяет тебя от мира так же, как актёра от зрителей. А если — мы это, можно сказать, предположим — мира нет, а все зрители умерли в своих креслах, выпустив фиолетовую слюну на буклет премьеры, тогда как, нужно бежать? А то! Тогда как раз таки и нужно, это же явный знак и прямая предпосылка. Нужно бежать и проверить, крепки ли нити плотной воды, которыми ты привязан. Может случиться, что где-то они тонки, нет? Где тонко, там что-то рвётся. Порви это, чтобы убедиться в истинности древнего знания.

Метров за семьдесят, перед тем как завернуть с дорожкой направо, Максим остановился и обернулся назад: звука отсюда не было слышно, но вдалеке, близ тупика, он увидел сидящую на кортах массивную фигуру, ритмично замахивающуюся и долбящую рукой по кучке грязно-бурых кирпичных осколков. «Да это, может быть, робот какой-то, — думал он на бегу, уже оставив её за поворотом, — или просто чучело из потрохов набили». Пробежав необычайно долго для начинающего стайера, Максим остановился посреди лужи на узкой набережной. За бетонным парапетом грязно текло несчастье, называемое здесь рекой, цве́та жадно использованной акварельной воды. Дно обнажилось, и, помимо обязательных рассевшихся сапог и протекторов, там можно было заметить массу других вещей, внезапно обнаруживших на дне ненужность их замысла: детская коляска, зонт, оконная рама, велосипедный руль, стул из ядовитой пластмассы, клетка для попугая, бушлат дорожного работника, гиря, не говоря уже о бесчисленном множестве мелких и незаметных предметов, польза которых вошла в легенду. Солнце, напоследок прорвавшее оккупацию серой пелены облаков, скользнуло по влажному дну, которое следом за тем нервно дёрнулось и помрачнело. Максим сел на набережной, прижавшись спиной к холодным бетонным столбикам, и уснул.

Проснулся уже минут через двадцать от захлёбывающегося кашля, выплюнул набившуюся в рот грязно-зелёную водицу и, переведя дыхание, пошёл наискосок площади к уже зажёгшейся иллюминации в витрине магазина электротехники.

— Вот эта? Ниссан? — он указал на заплёванную вновь начавшимся снежком машину, ярко освещённую близкими витринными лампами.

— Нет, конечно. Пройдёмте чуть дальше, — толстяк, привычно взяв его под локоть, повёл Максима вдоль припаркованных у края тротуара автомобилей вглубь врытой в темноту улицы. — Вот, — он указал на небольшой пежо-хетчбэк, незаметно спавший между двух джипов в удалении от источников света. Улица понижалась дальше, в ещё бо́льшую темноту и тишину, где-то там, внизу, тихо переругивалась пьяная пара, мокрые ошмётки снега при повороте к свету норовили залепить глаза.

— Вы водить-то умеете? — спросил толстяк со смешком.

— Люблю, — полушёпотом отозвался Максим.

На мосту они стояли уже совершенной ночью. Толстяк зажёг сигарету, прикрывшись от ветра, и задумчиво плюнул вниз, в реку. Мимо проезжали машины на скорости, достаточной, чтобы орошать их ледяными и грязными брызгами. Под фонарём толстяк оттянул замызганные брюки по краям и осмотрел их с неудовольствием.

— Дворик у молочного, здесь, — он махнул рукой, не глядя на Максима. — На всё про всё вам полчаса, подка́тите — сигнальте. И поторопитесь, Теобальд, времени нет. Вообще, нигде больше. Инструмент нужен? — он вытащил из кармана связку разноформенных ключей и отмычек.

Максим кивнул и протянул руку. Толстяк ухмыльнулся и, передавая связку, уронил её на землю перед самой рукой Максима. Тот наклонился и, в темноте сощурившись, стал ощупывать пальцами ключи по асфальту. Наткнувшись почти сразу, он на мгновенье замер. От места, где стоял толстяк, до перил моста было не больше метра. Если броситься в ноги и резко рвануть наверх и влево, то приданное телу ускорение способно будет переместить центр тяжести тела за пределы моста. Дальше в ход событий вмешается гравитация. Ей будет привычно опустить полтора центнера органики на высохшее дно реки таким образом, чтобы материал пришёл в негодность. Благодарные воды сомкнут над ним свою акварельную мерзость, рыбы, чья любознательность не знает границ, охотно растащат его на сувениры. В этот момент живот Максима резко и остро свело: он вспомнил, что сегодня не ел ничего.

В тёмном и тихом дворе, вовнутрь которого из окружающих домов светило всего пару окон, машина въехала, остановившись у высокой, раскидистой берёзы, и просигналила фарами четыре раза. Толстяк снялся со скамейки и неторопливо подошёл к ней. Максим открыл окно водительской двери. Он дышал тяжело и неровно, щёки его были влажными от слёз, а губы растягивались в полуулыбке-полугримасе. Он переводил дыхание, вытирал ладонью лицо, а после снова заходился в нервном припадке.

— Угнал… угнал!.. — на сбитом дыхании кричал он в шёпот и снова трясся не то в плаче, не то в смехе.

Толстяк без слов постучал зажигалкой в окно задней двери. Максим перегнулся назад и отворил её, толстяк грузно и деловито устроился на сидении за ним.

— Угнал, угнал, — повторял в безумной радости Максим и легонько тряс руками руль.

Толстяк спрятал зажигалку, расстегнул куртку и с минуту посидел молча и не шевелясь на заднем сидении, наблюдая за припадком Максима.

— Нет, — сказал он наконец, громко и сухо. — Это я угнал.

Он тут же крепко схватил двумя руками Максима за уши и начал остервенело крутить ему голову наподобие руля в разные стороны.

— Вжжж, вжжж! — вскрикивал он, до хруста выворачивая голову Максима то вправо, то влево.

— Бип, биип! — гнусаво бибикал он, сильно ударяя уступом ладони по максимову темечку, и снова:

— Вжжж! Вжжж! — укладываясь в бешеные виражи, а дороге не будет конца для того, кто любит дорогу.