Луна

+++

Так вас не помилует
боже никогда,
он с огромной силою
внушил звезда́м,

что теперь негоже вам
знать свой бедный путь.
Так всего хорошего
вам по чуть-чуть:

музыки и ужаса,
смертныя тоски.
Голова закружится,
взвенят виски.

Как вернутся гробные
из земли назад,
сдобные, съедобные
у них глаза.

+++

Вот сад, обрушенный в космический провал,
неуследимый ключ к дневному перестуку
цикады, собранной из голода и трав,
с пульсаром посреди измученного слуха.

Ты был один, когда над зеркалом земли
склонился некий страх, но ты его превысил,
и тёмный пот ветвей свернулся в иглы чисел,
и крысы роз твоих мертвецки расцвели.

+++

Вообразим реку, текущую отовсюду,
рот её страшен с зазубренными зубами,
под мостом она притворяется крокодилом,
чтоб обмануть ожиданья, а между тем

падает наш автобус, летящий в бездну,
почти что бусиной потерявшись
среди чёрных волн, уму говорящих,
что здесь уже не помочь ничем.

Хватит листать фейсбук, ожидая чуда.
Здесь, быть может, сошлись на земле такие
силы, в чьём приближеньи напрасно сердце
пропевает положенные крюки.

Нейросетке, скажу, будет тот подобен,
кто перестанет пищать «помогите люди»
всякий раз, когда бесчеловечный опыт
сходит, как голубь, на смысл реки.

+++

И сегодня, прелестный козлёнок,
в час могучей и древней звезды,
ты напрасно боишься спросонок,
что сомкнутся высокие льды.

Над твоей головой кучерявой
будет вечно сиять полынья.
Ты увенчан, как некой оправой,
тонким шёпотом небытия.

Вот лоза наклонилась присниться
к твоим медленно-верным рогам —
это долгая чёрная птица
пролилась по небесным углам.

Исполинское тело земное
задрожало в холодных руках.
Это всё ни о чём, всё пустое,
о тебе размышляющий прах.

Но сегодня и ночь, как солонка,
над слоями послушной земли,
чтобы в сердце пустого ребёнка
бесконечные числа вошли.

И я вижу: тебе в укрепленье
океан их бросает волну
на заброшенный смертью и временем
берег мира у бога в плену.

+++

За сома из звёзд
заступился хруст,
всё сковал во льду,
всех унял во сне.
Сом лежал, лучист
и сорокоуст,
молодой чумы
на высоком дне.

Чей корабь стоит
у речной беды?
То ли тонет сам,
глубины опричь,
то ли всех зовёт
в государи-льды, —
это ты ли, чорт,
Сом Иванович?

Позабудут быть
на уме слова,
разошьётся ум
на державный ноль,
а пока смотри,
как, в жиру мертва,
разевает рот
лучевая боль.

И звучит вверху:
Это мой покров,
это русский груст
лёг на сердце зла.
А под ним зола
черновых миров,
что твоя душа
как один прошла.

+++

В который год в соцветие луны
вплелись колосья зева. Из остатка
от городов, закрытых для войны,
соорудили земляную матку.

Ещё вчера, кто с головой быка
шатался в полночь по чужим балконам,
привет ему, как холод у виска,
в кошачий сыск обрушится законом.

И пена на глазах обречена
рассыпаться сигнальными хлопками,
когда из-под ноги встаёт луна
и дымным ульем носится за нами.

+++

«Отец свиней, который на земле,
как ненасытна пасть твоя и рыло,
и от любви, что нас с тобой связала,
под лунным светом не осталось ничего.

Но хлев твой, одинокий и пустой,
останется твердыней страшной веры,
пока в поту неумиравших тел,
как газовый родник, кипит твоя работа»

+++

Было очень тихо и послушно,
как в четыре ангельских часа
наклонились над землёй воздушной
два горящих всуе колеса.

Удивляя столбовое время
тысячей диодов вдоль лица,
в чистоте заставили деревья
досчитать все числа до конца.

Чтоб катиться по небесной слизи,
недостаточно кивнуть живым,
как по наблюдающей их линзе
пробегает совершенный дым.

Голосом, возможно, что последним,
повтори окружность этих тел,
безначальных, совершеннолетних,
в огненной и зрячей пустоте.

+++

Детские черви бесконечного страха во сне,
в планетарной пустыне голодного воздуха,
что царапает кожу, едва открываешь дверь
наотмашь мира, уже забывшего зачем существует

правда и ложь, прикосновение и прощенье, —
они подымаются, бескрылые, в тёмном зените
оробевшего взгляда и оттуда с гибельным молчанием
бросаются вниз на одиноких прохожих.

Что сказать им о жизни? Что оказалась глиной?
Что выбраться из неё было мучительно-сладким влечением?
Прошёл некий дождь, и сила сама подтолкнула
наружу, в бездну несокрытого света, но что-то

пошло не так, и в ороговевшем взгляде прохожего
отражается дикий полёт, вымышленная высота
стирает сама себя, под звуки дальнего грома
сходятся и расходятся осколки словарного тела,

пространство плюётся пеной. Никто и никогда больше
не ахнет перепуганно: Боже, мы ещё здесь.
Да, мы всё ещё здесь. Стрелки часов у полудня,
долгий мертвенный свет звезды поливает улицу.

+++

Молит вас душа быка:
кто создал меня и для чего?
В это страшное пятно
кто воздвигнул костяной собор?

Под мощёной головой,
может быть, совсем немного дня,
всё укутано в туман,
всё темно, как в ледяном лесу.

Что же выбрал я во тьме?
Уподобит кто меня богам?
Птичья скоропись в глазах
промелькнёт и не оставит слов.

Человеку ритуал
сотворить несложно, ибо есть
пред умом его язык,
разделивший истину и ложь.

Нам же, робкому скоту,
всё единым светом сочтено:
хорошо письмо воды,
ароматны травы на луне.

Перед носом целый день
донесенья из иных миров.
Точка, точка и тире
ничего уму не говорят.

+++

Когда с земли сошли снега,
я был растерянным слегка,
я говорил: моя булга,
я знал: моя мезга.

А ты стоял особняком,
ты мне казался не знаком,
не выразить то языком:
ты был подземный ком.

Я всюду видел слово «нет»,
я пролагал пути планет,
я был, как чёрный пистолет,
мне было триста лет.

А ты, как некий птицелов,
сооружал себе покров,
владыка четырёх углов,
ты состоял из слов.

Тогда мы взяли по свече
и вышли вместе в час вече-
рний, и, сомкнув к плечу плече,
один из нас рече:

Двояковыпукл круг небес,
на нём сияющий надрез,
и дым луны сочится чрез,
отбросив политес.

Я в ужасе смотрел вокруг
на кладбище больных наук,
а ты, неизгладимый друг,
как тать, упал из рук.

И в эту страшную мину-
ту я, как поезд на войну,
увидел истинну луну,
и больше не засну.

Теперь, возможно, новый год,
по всей земле переворот,
солдат, стоящий у ворот,
не знает, кто идёт.

Летёхи дышат на шутих,
урлы кивают на чертих.
Чтоб не остаться среди них,
язык ко тьме притих.

Я знаю корень громовой,
я слышу топот гробовой,
летает мимо головой
сусветный боже мой.

И всяка плоть укрощена,
и вся земля ему жена,
и подымается со дна,
гляди, ещё одна.

+++

Уезжали в полночь, позабыли вещи,
в их пустых глазницах ночевало о-
сеннее предместье. Сонное глазами,
поскользнулось небо под заочный лёд.

Кто-то шёл уставший временем и морой.
По бумажной тверди выследив число,
он смотрел, как сходит на огни района
в ветхий белый шёпот неживая жизнь.

За холмом захован силой и престолом
то ли кот, учёный холоду и сну,
то ли добрый вечер у земного края,
и об этом тоже хватит волховать.

Волею всестрашной здесь оставлен вчуже
под золой певучей город золотой,
и глядят, глядят крестами и нулями
голые комочки на восток луны.

+++

Что голубиному народу книга —
природы стыд или картинки звёзд?
Открыта ли лиса наполовину,
когда она взрывается в снегу?

Или сходящихся к ладони линий
из алфавитных крошек наизусть
достаточно, чтобы тебе приснился
внутри кометы потайной язык?

Что скажет он, когда они сойдутся
в груди, как белокаменная боль,
и зеркало перед лисой не сможет
ни зверя отразить, ни пустоту?

И движется ли он тем самым страхом
написанного, прежде чем ему
в окне всесмерти передвинут знаки,
из букв образовав ответный страх?

+++

Бог наш Мойдодыр, и сегодня ночью,
по бескрайнему шлёпая песку,
он подымется из траурного моря
бледной искрою вдоль мачт и парусов.

Как хрома земля в чадре белёсой пены!
Тёмная, не знающая нужных слов.
Для её детей, для всех, кто ей обижен,
есть у нас приём со дна его любви.

Растворяется, как в золоте незрячем,
всякая душа на его руках,
словно от неё с холодным отвращеньем
отпадает тень на спящие дома.

И по берегу, усеянному рвотой,
криком безымянных птиц, среди камней
пробегает, будто судорожный ветер,
по сердцам зверей ужас чистоты.

+++

В раннем детстве я видел в окне
жирную муху с пятном на лице,
мы играли в игру с ней вдвоём —
в игру перемен и случайности.
Я глаза закрывал, и она
превращалась в осу,
полную нежной жалобы.
После она, отвернувшись к цветам,
давала мне время,
и я превращался в змею или кошку,
или дерево, вросшее в небо.
Мне казалось, игра будет вечной, как вечны
имена вещей, свободно текущих
друг через друга к немыслимой цели,
как вечные числа,
обновляя себя с каждым шагом,
остаются собой,
и горе тому, кто сочтёт их.
И когда она снова отвернулась к цветку,
я бросил свой жребий опять,
войдя в перемены,
и превратился в луну.
Я сиял отражённым невидимым светом,
я был камень, пустой изнутри,
с железным кольцом посредине,
управляемый, как самолёт,
летящий таранить врага.
Я вздохнул,
открывая глаза,
и всё вокруг потемнело,
всё стало серым, сухим,
словно сок перемен
был выжат незримой рукой из предметов,
и каждый из них
стал равен себе, наконец,
в собственном теле покоясь.
И ни мухи-жирухи,
ни осы-колбасы
за окном уже не было —
только один космос.

+++

Жаловалась птаха:
нет у меня страха,
я летаю камнем
по всевышним окнам.
Всё-то мне открыто,
знать, из алфавита
состоит природа,
но я иного рода.
Я не знаю страха,
я не кучка праха,
моему полёту
не было начала.
Я не замечала
ни ловца, ни хищи —
только дар воскресный.
Или шар отвесный.
Но из тучи мира
ни войти, ни выйти.
Тучи ходят хмуро,
небо строит хером,
и стоит над нами
чёрным офицером
мысленное небо,
но его не треба.

Источились брашна.
Что же мне не страшно?
Полегли золою.
Куда я тудою?

+++

Темнота, где рассеяны вещи на слух,
это матерь и братья мои.
Но мертвее их всех коллапсирует луч,
освещая ночные бои.

Только контуры тел в заповедный прицел
наблюдают Орёл и Телец,
как уже у реки собирается в цепь
огневая крылатая степь.

Тянет речь безуханную песню свою:
каждой рыбе шепнуть айлавью, —
всё равно не услышат их пенье вдали
бездыханные дети земли.

Там, вдали, за рекой, бесконечный покой,
холодок в виноградной тени,
но, укутаны в войлочный воздух глухой,
только видеть и могут они.

Всё, что скрыто во тьме, понимает их взгляд,
каждый шорох и каждый окоп,
но глухими губами они говорят,
как от них эта жизнь далеко.

Это мы? — говорят они. — Там, в тишине,
это мы среди этих теней?
И лучом погибающим пишет звезда
на лице их нечистое «да».

+++

Три года ветер рвал траву,
как если бы под ней
не скука спёкшейся земли
лежала нарасхват,
не камень, точенный водой,
и червь, неистощим,
прозрачным телом проедал
безумные ходы.

И было непонятно нам,
привыкшим к пустоте,
зачем он роет этот ров,
зачем он камни бьёт?
Зачем с огромной высоты,
как сокол-человек,
он падает на злую грудь
убивицы Земли?

Как будто там, под сводом плит,
разумным веществом
был вылеплен такой же мир,
не знавший сам себя.
И жадные глаза сверчков,
как зеркальца во тьму,
казалось, предъявляли нам
его разумный жар.

Но на пустынном полотне
язык наш не умел
ни имя подобрать ему,
ни запретить его.
Лишь ветер, как небесный рог,
вонзался в ткань земли,
как будто нёс благую весть,
но в этот раз не нам.

Гимн

Я поднял взгляд —
и горы вошли в него.
Но мне говорили,
что небо полно иллюзий.
Я же видел вдали,
как расступался свет
перед их силою,
сокрушённый о невозможном.

Твои горы тихи —
тишина льётся вниз.
Твои горы суровы,
и нет вершин неприступней.
За кромкою гор твоих
нельзя обернуться назад,
и не вспомнит никто
эту тень в пугливой низине.

И если бы слово
было способно любить,
всё как есть оставляя
в покое — в покое — в покое,
я бы позвал тебя
по имени твоему.
Но я молчу,
и горы не становятся ближе.