Марко Поло, I

Ткань светлейших утр и стройное железо
Путник вспомнит в вековых песках,
Нежность ли в упругой силе лезвий,
В кружевных мира́жах отыскав.

Или, навсегда утратив торопливость,
В вековых песках он будет петь,
Ибо там жива господня милость
И водворена земная твердь.

В тихий сумрак погружаясь неуклонно,
Брошенный ничком, рождённый вспять,
Ради льва и не убив дракона,
Он себя заставит понимать

Свой мышиный шёпот в меховой гортани —
Ужас мнимой близости вещей,
Даже тех, что зыбкими чертами
Вопиют о мнимости своей.

* * *

Полночный путь звездой разъят.
На камни падает, звеня,
На крыше слышится возня
Полночных звёзд, немых котят.

Немых камней покорный путь,
Горчит миндалью чёрный круг,
Звездою падает на грудь,
Рудою рвётся в твердь из рук.

Полночный двуединый рост,
Просторный путь, разрыв пород:
Немых камней в разъёме звёзд,
Нагих корней, влачащих плод, —

Взрывает стеблем тяжесть руд.
Роднится с полночью разлад
Миндальных звёзд, немых котят,
Как с камнем песни скорбный труд.

И каменной зарёй залит
Разъятый двуединый свод,
Но корень рвётся вглубь земли
И стебель рвёт.

* * *

Если реки полусонны —
Это слепни на руках,
Значит, время неуклонно,
Или снится синий цвет.

Если белый — это речи
Наугад ночной травы,
Ибо стать нам больше нечем,
А таких и вовсе нет.

* * *

Затем отверстая вода
В привычной веточке коленной,
Гимнософистка и вдова,
Лучом и голосом колеблема;

И в ней затем отражена
Небес — её недомоганья —
Достигнутая тишина,
Как Командора трепет каменный;

Что свет на холостом ходу,
Косноязычный, человечий, —
Лишь в промежутках, как в бреду,
Со мною только опрометчив;

Что свет, и сфер послушный свет,
На холостом ходу поющих,
Со мною — только ранний бред
О свете света не имущих.

* * *

Мы летели во все стороны,
Лёгкой музыки полны.
В небе реяли, как вороны,
Раздвижные валуны.

Или время в небе реяло,
Мы летели кто куда.
Нам судьба себя доверила,
Раздвижная, как вода.

Или небо в небе спорило
С лёгкой косточкой внутри.
Мы летели во все стороны,
Преисполнены зари.

Мы спешили, но, как водится,
Долетели уж без нас.
Пресвятая богородица!
Как-нибудь в другой раз.

* * *

Где поутру раздаются никому не известные трели
И недоступен свет, что твоя роковая игла,
Я молча стою, если дело идёт к апрелю,
С томиком Сведенборга и в мыслях о пользе стекла.

Потому что всё для людей, и я не знаю иного,
Если дело идёт к апрелю, или наоборот.
В то же время я прорастаю из собственного слова,
А во мне моя смерть, как горчичное зёрнышко, растёт.

Судьбоносной иглой размечая по карте пространство,
Бесполезный свет становится доступней вдвойне.
Всё для людей: стекло, небеса и транспорт,
На котором уеду, и будет сладостно мне.

* * *

Тихо. Вечер. Сонные струи́
Растеклись по дереву и стынут.
Мы уже не встанем со скамьи;
Нас, возможно, навзничь опрокинут.

Нас, возможно, небо от стыда,
Небо, дорожащее приливом,
Соберёт в великие стада —
Так что хоть сейчас же будь счастливым.

Гипербореальная краса!
Ветерок фракийского извода!
Мы с тобою будем, так сказать,
Будем частью Бога / Природы.

Это ничего, что мы с тобой
Будем частью и сольёмся с целым.
Это небо, рвущееся в бой,
Говорит язы́ком чёрно-белым.

* * *

Летая беспросветной ночью
И беспросветным ранним утром
Я вижу истину воочью
Однако убеждён в обратном
Как яблоко в часы досуга
Залогом праздного спокойства
Она не выходя из круга
Приобретает эти свойства
И постепенно удаляясь
Залогом таинства двойного
И вновь к чему-то приближаясь
Уже имеет в виде слова
А чтобы яблоко хрустело
Что соответствует обряду
Она ему подыщет тело
Как собственно ему и надо

Элементы

Мы станем вспоминать приветную весну,
Какой она была, каков у ней наряд.
И горького вина пресветлую волну —
Его чудовищный, чуть призрачный наряд.

Когда мы были здесь, уже была весна,
Была такой, как есть, — нарядною вполне,
Едва вещественной, как зреют небеса,
Как они светятся, покоясь на волне,

Но суть её в ином. Нам надо вспоминать,
В чём суть её лежит, таится где она.
Горчит её наряд, но надо понимать,
Что здесь уже была приветная весна,

Когда мы были здесь. Созрели небеса,
Вполне вещественны, хотя не без труда,
Покоясь на волне, такой, как ты еси,
Но надо понимать, хотя не без труда.

* * *

Приметы милые полночным стёрты снегом

П. Валери

Среди моих сестёр и тех, кто с ними,
    С шенгенской визою в уме,
Ты падаешь ночами пресвятыми.
Мы зрим, как сонаправлены зиме
Разнонаправленные очертанья.
Приметы милые, труды и дни
    Вдруг стали стёрты. Где они?
Среди людей и тех, кто рядом с ними
        В часы всеотрицанья,
В небесном граде Иерусалиме
Ты падаешь, стирая наш удел,
    Его прекрасные приметы,
Не зная, где положен им предел
И что собою знаменует это.

Ничего

В. М.

Видимый вооружённым глазом,
Ты на гибельной версте,
Мысля, как заведено, о разном
В плане осмысленья. Вместе с тем,
В сущности лишённый основанья,
Словно дух, мещанской над волной
Ты висишь, себя во избежанье,
План лелея, в сущности, иной
Для людей Земли, как повелось,
Без руля, ветрил и колебанья —
В сущности, без ничего. Без слёз.
Ничего! Всё сбудется без промедленья.

* * *

Как исправляется дух на последнем шагу
Многоочитое стелется тёмное пламя
Высшее как таковое в легчайшем снегу
Доброй прародины нашей беспечное знамя

Как оно пело во славу исправленных строк
Словно запретная жизнь возвратилась из сада
И пролетал по лесам и горам говорок
И тосковала ничейная в поле отрада

* * *

В случае больших мероприятий —
Хочешь деньги? Хочешь в гости? —
Это — сахар попугайский замечательный,
Это — неплательщик злостный.

Да в сплошном калейдоскопе огнестрельном
Я дышу вполоборота.
Хочешь мой портрет на лотерейном
Бланке, где не это только?

Вспомнить силюсь, как заоблачный Тургенев
Говорил предельно искренно:
«Разоблачена моя Психея…
Вертоград переосмыслен…»

И, всем телом растекаяся по древу —
Хочешь древа? Хочешь чаю? —
Мне бы лишь пол-яблока на веру,
Невозможного, случайного.

Ода природе

Тебя повсюду видя потому что,
Хочу, чтоб, словом, песня, вопреки
Себе, сама слагалася без нужды,
Как ты нас учишь, стоя посреди.

Ты нравишься мобильностью своей,
Ликвидностью, которою, к примеру,
Мы живы, впрочем так же, как и все,
По направленью к общему пробелу.

А во-вторых, твоё подъемля знамя,
Мы забываем, что в системе форм —
И ты всего лишь парусник сознанья,
Где видоизменяешься порой.

И вот, стоишь серьёзной креатурой
В своей непредсказуемой корчме.
И надо ль в оде звать тебя натурой?
Иль — в общечеловеческом ключе?

* * *

Сдержи свой плач и выйди в мастера!
О, выйди в них, держа в своих ладонях,
Прошу, о, не замедли, хоть бы в домнах
Сожгли весь уголь, уголёк добра,

В них выбиться! Прекрасная пора,
Когда, очей очарованье, выйдешь,
Туда, не пустошь, ветошь, вдруг увидишь
Тогда, но Бог, электровоз добра.

Держись, пока не вышла детвора
На улицу играть в свои горелки
Своей лаптой, среди, не плавай мелко,
Но вглубь, всемирных паутин добра.

Сдержавши плач, но только не затем,
Чтоб выбиться из сил, о, выйди в это,
И в то войти, о, а чтоб в свете света,
Войдя в добро, быть ближе к красоте.

* * *

Легальный вечер, как ты ни крути,
никто как ни крути — кругом враги,
накурено… Но ничего ничуть
не страшно: это финиш и провал.
И честно слышит всех живых Брахман
мою же речь, хоть я ещё молчу,

придя в упадок, как к себе домой,
где доверху уже засел ОМОН,
как дома. Полный финиш в рукавах.
Как правило, кругом одна хурма.
И тщетно ищет всех живых Брахман,
кого б найти и что бы своровать.

Я хоть молчу, и тем, бесспорно, прав,
что речь моя, как ни крути, провал,
и легитимна, как никто нигде,
восстановившись в собственных правах,
куда б ни двинулась — уже затем —
в осознанный чтоб провалиться факт.

* * *

Мраморный остов будущей травы,
стена в лице, как девочка иная,
и что мы узнаём, не вспоминая…
Кто это «мы»? (И почему не «вы»?)
Как нам сказать и как нам говорить
на мёртвых языках, и где живые?
Деятельной тоской мучась, впервые
всё нечленораздельно, может быть.

* * *

Реки под высоким дном,
без почина дней почуя
тягу, ведают зато
в сердце — расстояний чудо;

и сквозь силу их и плен,
и, себя опережая,
те, не бывшие никем,
станут только их печалью.

* * *

Под силу зренья или действий
земли спрягали твёрдый ропот:
одни — переполняясь вестью,
другие сосланы в природу,

где я, без права переклички
имён, зову их по глаголу
и каждым деревом опричным
доволен, как прицельным горлом.

* * *

Где к оттиску прибавлено зиянье,
портрет, в котором всё растворено,
всё — приближение… Повязку на глаза мне —
что это зренье значило? Звено
или его разрыв, — в недрах базальта,
как росчерк времени, всё плавится оно,
как знать, себя не зная, вхолостую,
читай: обманом сделался обмен
и, близясь, снег приблизится ли к устью?
Это не то, продлённое во сне
настолько, что не знаю как, но надо
видеть, когда, почти обречены,
неглавные расходятся черты,
чтобы сойтись в лице, как на дознанье.

* * *

Ничего нет. Лёд сам себя хранит,
словно под розой, облетая, виден
в ясной смерти — ночующий родник
начала дней моих на глубине и льдине.

Зо́рю ли бьют, дёсны кровавит звук-
потомок, начальствуя в колыбели,
где по закону подошло к звену
отсутствие, я ли в ней сам колеблем —

больше с целью забыться, чем хотел,
в предельный сон, фигурой умолчанья,
звук чуждый поместит меня вначале
так неразборчиво, что лучше бы — пробел.