…Конечно же, разум, появившись на этих мельчайших островках свободы, был бы бесчеловечным, но это понятно: разум в собственном смысле и не может быть иным. Куда важнее то, что ни в рождении своём, ни в становлении он не будет ничем обязан свету солнца и других светил — будет свободен от этой величайшей аферы во всём мироздании. От чудовищного в силу порождённых им подозрений мифа о том, что когда бог сказал «будет свет», то стал именно свет.

1
Браток, воткни в меня цветок,
я круг, разбитый на восток,
я юг, самодержавный звон,
я тьма и свет со всех сторон.
Мне нравится, когда следы
упавшей на меня звезды
находят через сотни лет,
и среди множества примет
они свидетельствуют о
том, как прекрасно вещество.
Я нахожу особый путь
в том, что пространство по чуть-чуть
скрывается от наших глаз
и тут же забывает нас;
я сам — пространство, и хочу
сказать: мне это по плечу.
Ещё мне нравится, когда
идут слоны на водопой,
и первый слон трясёт губой,
которая ему же нос,
и говорит: я никогда
дыры не видывал такой,
куда теперь нас чорт занёс?
А у поверхности дыра
так кропотлива и хитра,
что в этой матрице ручной
Господь играется ночной.
Мне люб скелет меня внутри,
его огромные шатры
и флейты, веющие сон,
и тьма, и свет со всех сторон;
он сделал шаг, а я продрог,
он враг всему, что я не смог
назвать своим во дни земли,
меня он делит на нули.
А между телом и душой,
как между целым и остатком,
стоит великий часовой
и он уже устал порядком.

2
И гром воззвал:
ты славу видишь здесь?
Или она как чушь,
или она как песь,
как заячье дыханье у двери,
или она внутри, а ты снаружи?
Ты славу видишь, а могло быть хуже;
попробуй повтори.
И гром ко мне воззвал
из мирового сна:
ты славы видел жвалы и увечья?
Пускай дыханье человечье
ей будет выпито до дна.
Гром был как рвота неподвижных звёзд,
но у него была своя работа,
и он трудился наизнос,
чтоб грязь земли смешать со грязью неба.

3
Ростки танцующих ракет
растут сквозь камни и металл;
и смысл, и слово-автомат,
и слово-смерть, и слово-ад
направлены вперёд, в провал.
Должно быть, небо — это яд,
и кто тем небом напитал
крылатый танец слово-слово,
тому в особенный черёд
земля покажется обновой.

4
Зачем на улице вчерашней
стал пашней свету человек?
Он тёмен был внутри и жирен,
он под защитой перемен
тянул себя, как сигарету,
вне мира знаков и письме́н.
Его шаги в пустой квартире
казались грохотом вдали,
и середина с серединой
сойтись неложно не могли.
Но свет вспахал его, подняв,
как замковые кирпичи,
из глупой глубины невинной
ключи престолов и начал.

5
Как по натруженному холоду
звезда спускает свой приказ
на человеческую голову,
но ни о чём не говорит, —
ей не ужиться среди нас,
ей хочется начать по-новому
свой путь в разумном веществе
и всё переменить при этом.
И вот, она берёт пинцетом
листы замученной души
и шьёт лучом, как миномётом,
поверх заснеженных вершин.
А нервной глии чудеса
срастаются со звёздным гнётом
в один рассерженный кристалл,
чтоб человек, забыв об этом,
быть тем, кем создан, перестал.

6
Кто ты, бессмертный человек?
Одушевлённый поплавок,
двух бездн болтаясь посреди,
ах, с подорожною в груди.
Во что ты всей душою вник?
Ах, в корешки старинных книг,
в их аромат удешевлённый,
стоящий в голове комок.
Кто взял тебя и бросил в мирный
межгалактический поток,
смутив волнения эфирны
во глубине астральных строк?
Он пробовал, а я не смог.
И смотрит бледными глазами
на воспалённый потолок:
Он пробовал. Это я не смог.
Давайте всё забудем сами.

7
Космическая гебдомада
мне говорит, что так и надо —
в устах передового света
быть именем ни для чего.
Как лягут плоские планеты —
сплошной, прерывистой чертой ли, —
тем и окончится застолье
в великой пустоте его.
Но всё по-прежнему мертво.
Плоть разума дрожит на нитке
в своей единственной попытке
на чёрный день сшить чёт и нечет
в немыслимое полотно,
но свет, пульсируя, калечит
его волокна мировые,
и, разрастаясь, астроглия
искрит в бездонное окно.
Не холодно и не темно.
Пустыми устрицами небо
тошнит в открытое лицо,
и с визгом треснувшая глыба
его кружится колесом:
вот это — был наш общий дом?
Но вспомни промысел старинный:
нож и зарезанный едины,
ночное тело преступленья
мерцает жертвенной рекой.
Созвездия и сочлененья
руки с лучом, ума с ожогом
в своём сиянии жестоком
встают согласно над тобой,
и бесконечен их покой.

8
Из ничего никто возник
и всё вокруг сровнял с землёй,
как бы в коробке черепной
прорублен был ночной родник,
родник, который нам язык,
которым всё молчит со мной.
Там, ниже — червь многоочит
грызёт в комедии земной
нечеловеческий рудник,
как будто в толще этих плит
рождает разум запасной
для тел, преображённых в стыд
из тёмной глины световой.
По небу полночи летит
простой архангельский мужик,
пустой, который к нам привык,
за гранью открывает вид, —
и в этот вид, как в перегной,
звезда ложится со звездой.

9
Когда колоннами любви
на город опускался космос,
и звон, и тонкий хлад его
в крестовых окнах отражался;
и зовь плыла по сваям неба,
улитой медленной спеша;
и звёзд косматина белела
молочной пеной от ножа;
а на земле хозяйка села
у пролитого молока
и говорила: у вселенной
наверно чёрная душа;
и ей казалось, время рыло
внутри неё обратный ход;
и боль была как разворот
вокруг обугленного тела;
и с проклятого потолка
ссыпалась смертная побелка;
и цвет с деревьев, как помолвка,
летел на зеркало лица;
и всё кончалось без конца;
и холод мировой изнанки
уставших мёртвых оживлял
в уме для новой похоронки, —
а сверху вазой без огранки
из абсолютного нуля
смотрели очи внутрь себя.

10
Прозрачный пепел небосвода
поднимет нас, куда захочет,
и сердце страшного народа
высоким вымыслом встревожит.
На нём написанное слово
сломалось ровно посредине —
никто не скажет, что отныне
оно когда-то означало.
И ты, последнее начало
в глазах унылого урода,
смотри, чему ты дверь открыло,
что здесь гноилось и воскресло,
что в человеке вместо места
открылась солнечная яма.
Давай его туда зароем.
Он был дурак, а стал героем.
Сотрём случайные мгновенья,
взорвём язык, как мирозданье, —
и кто-то мысленною тенью
проникнет в наше подземелье.
Он будет избегать созвучий
внутри испорченного слуха
и сквозь испорченных излучин
глухого мира, словно эхо
какой-то дальней светоломни,
он спящих волн поднимет лица,
он мёртвых лиц поднимет пламя
и всё, как есть, один запомнит,
всё, что заполнено словами,
всю бесконечную страницу
огня между собой и нами.
Но тех, кто спрашивал ответа
у чёрных переводов света,
во лжи испорченных узоров
кто растлевал себя и прятал,
перечеркнёт, как приговором,
путь механической планеты,
сошедшей в ад, как сходит разум
в холодный блеск бессмертных тел.
И если это был предел
для вопрошания земного,
пусть ими найденное слово
затмит непобедимый воздух,
как ты, бездушная оправа
земли, затверженная снова,
и будет ум их тьма и ползок —
и вновь ответа не удержит.