Смотреть, как умирают дети

Считается, что ребёнок человека живёт в естественном мифологическом пространстве, свободном от фантазмов разума и открытом к обозрению сущего. Это утверждение не вполне верно. Прежде всего оно не учитывает того, что состояние детства есть неукоснительная и ускоряющаяся в геометрической прогрессии деградация существа, что подтверждается фактом постоянной метаморфозы как человеческого тела, так и функционального по отношению к оному сознания. Мифологическое пространство, будучи стабильным и нисходящим лишь в длительные периоды времени, несопоставимые с продолжительностью «жизни» человека, принципиально отлично в этом смысле от пространства детскости, в котором человек вынужден ежемгновенно претерпевать, осознавать и вытеснять посредством так называемой «игры» и «обучения» некий ущерб, до той степени, что состояние постоянной ущербности становится доминирующим в определении детскости как таковой.

Подчеркнём, что речь не идёт о том, что называют ростом, т. е., увеличением удельного объёма материи, занимаемой существом в проявленном мире, а именно и конкретно о мутации, переживаемой ребёнком человека, как уже выше сказано, на постоянной и не зависимой от него основе. Некоторые виды Высших Существ, как, например, практически все рептилии, в ходе миллионолетней и мудрой эволюции устроили своё существование таким образом, что все возможные метаморфозы их присутствия в мире происходят в состоянии скрытом (ибо зрелище сие оскорбительно) и бессознательном (ибо процесс этот травматичен), а во внешнюю тьму существо нисходит уже в готовом и собранном виде, что не препятствует, как выше отмечено, росту чисто количественному. Обратим внимание на парсуну Зелёного Питона, помещённую здесь в медитативных и назидательных целях. Питон рождается во тьму точной и уменьшенной копией своего предка и в дальнейшем растёт всю жизнь, не претерпевая ни малейших изменений в гештальте и жизненных установках. Некоторые Питоны к концу жизни достигают 18—19 километров в длину, однако при этом никакой деградации в отношении состояния Змеёныша не наблюдается! Нет нужды говорить, насколько невежественно в этом контексте думать о детях человека как о носителях мифологического modus vivendi.

Достигнув определенной степени взрослости, человек — ненадолго — входит в период относительной стабильности, которое позволяет ему хотя бы осмотреться в пространстве мифа и попытаться стать ему отчасти угодным. Именно к началу этого периода в традиционных обществах была приурочена так называемая «инициация», каковая должна была купировать детский комплекс перманентной деградации и приучить человека к тому, что есть вещи неизменные и устойчивые, «принципиальные». Ребёнка же инициировать бессмысленно и, как шутили в старину, всё равно что писать вилами по околоплодным водам. В связи с этим мы рекомендуем заведующим делами в христианских культах обратить особое внимание на порочную практику крещения попами детей, которая должна быть уничтожена, анафематствована и забыта, как сатанинское наваждение, каковым оно и является.

Итак, детство есть попрание мифа. Автор этих строк вспоминает вечерний праздник сошествия Тьмы, ежедневно проводившийся в Советском Союзе по всем городам и весям. Тогда, на специально выделенной руководством детской площадке, собирались огромные толпы малолетних бласфематов, чтобы предаваться мерзостным игрищам и делиться друг с другом похабными историями из того, что они считали жизнью. Детей было воистину несметное количество, они плакали, пели и мочились на глазах у Великого Неба, бросали друг в друга камни и сбивали палками низко летящих сов, ломали бережно построенные по указанию начальства архитектурные сооружения, жгли пластмассу и убивали Растения. Кто-то, находясь неподалёку от нас, шепнул нам, что известный нам мальчик недавно убил Королеву Ос, и теперь все Осы охотились за ним и желали его умертвить. Мы со страхом и отвращением посмотрели на этого ребёнка: он был подавлен и измучен равно своей виной и перспективою отмщенья. Так действовало проклятие мифа: мы прекрасно помним, что не только страх побуждал нас избегать этого ребёнка, но и особого рода брезгливость — на тесной площадке его избегали все, как будто его окружала стена неприятного резкого запаха, не позволявшая к нему приблизиться.

Спустя несколько дней мы вошли в густые заросли травы, к югу от нашего дома, где тёк прозрачный, чуть зеленоватый ручей, исчезая в дренажной полосе песка немного поодаль. Вровень с нами гудели набрякшие жаром шмели, взбирались по воздушной лествице тонкие стрекозы, от крыльев которых слетала в лицо нам сухая пыльца, как пламенёк, вспыхивала под солнцем прозрачная смола, чьи капли обвешивали сухожилья мощных трав. Там, внизу, как почерневшее от влаги бревно, лежал труп этого мальчика, вполне ещё узнаваемый, в его глазницах копошились, подёргивая золотистым брюшком, несколько ос, сквозь распластанные ладони пробивались ещё слабые и голенькие ростки лебеды, а во внутренностях разверзшегося чрева его блестели яркими панцирями жуки-бронзовки и медленно водила, как дирижер, щупальцами крупная крылатая медведка. Так всему и быть, подумали мы и всею грудью вдохнули золотистый звенящий воздух.