К смыслу новой рациональности

Исходно в человеке был заложен определённый механизм, некая «пробка» или «заглушка», которая по замыслу должна была слетать при достижении критического уровня «иного», чуждого природе сего герметического животного вещества, которое уже чисто осмотически определяло устойчивость его рационального поведения и меру иллюзий разумности. Когда же буфер переполнялся, возникало ощущение присутствия некоего зверя, его тяжелого дыхания (ощущение зверя и бога тождественны, недаром же все старые божества зоо- и тератоморфны), и одно оно, это присутствие, ставило под сомнение всю планометрию ценностей, выстроенную рациональным «иным» в существе человека. Мир подлежал сносу, живое тянулось к мёртвому, венцом знания становилось забвение, — всё превращалось в буквальном смысле слова. И если макроуровень подобных операций известен многим по курсу истории, то уже в частном порядке существования этот водораздел присутствовал в качестве опоры самосознания даже тогда, когда не проявлялся катастрофической и сокрушающей переменой. На нём, в частности, утверждался принцип amor fati, благой брат тотального рагнарёка, в котором отрешение от всего, накопленного опытом пребывания в мире, превращалось само в равноудалённое от вещей мира приятие.

Когда Шеффер говорит, что человек не может быть иным, он возвращает нас к той предрешённой модальности, в которой человек обретал себя на протяжении тысячелетий; он, по сути, допускает тавтологию, хотя и нисколько не банальную. И его опустошённость, и его идеал опустошения мира, в т. ч. музыкального, конечно, наследуют матрице человеческого, такой, какой она была всегда, пока был человек. Но здесь-то и заключается существенное той закономерно неясной перемены, которая происходит с людьми: в том, говоря конкретнее, что она вовсе не с ними происходит, если они всё ещё люди. Человек в полном своём метаисторическом объёме не способен перейти к этой новой форме разумности, которую мы назвали «корпорациональностью», и она, в свою очередь, единственно возможная для тех, кто уже не вполне человек.

В ней происходит гибридное сращение собственно человеческого рацио, имеющего предел в опустошённости накопленного, и рацио машинного, технического, идеальным воплощением которого становится корпорация — банк телесности, выдающий ренту существования. Место защитной заглушки, обеспечивающей с одной стороны целостность, с другой — возможность концентрации для исторического человека, занимает гаджет, ресурсами которого обеспечивается связь ничем более не объединённых (ибо ничем более не рискующих) пользователей, этос которых тоже становится «облачным» и корпоративным. Это своего рода киборгизация, но далеко не в первую очередь лишь телесная или сенситивная.

Даже больше того — классический (придуманный ещё людьми) киборг строился по вполне человеческому канону рациональности, и все его расширительные метафоры были подчинены полюсу-пределу существования, были концентрированны. И оттого так часто возникал страх перед возможностью некоего восстания киборгов, опасностью того, что они уничтожат землю и разум на ней, хотя это свойство лишь человеческого рацио.

Можно, стало быть, этот страх оставить: ни один киборг никогда не будет восставать против существующего порядка жизни и уничтожать жизнь на земле, — напротив, все, говоря метафорически, будут ходить в офис, в места культурного досуга, обмениваться ссылками в соцсетях, соблюдать законы и нормы корпоративной этики. Amor fati для этого мира — вещь очевидно лишняя. Не будем возражать, если кто-то сочтёт такую перспективу угрозой. Вопрос лишь в том, кто этот кто.