Поток

09.11.2020

Если есть глубинный народ, то непременно должен существовать и поверхностный. Собственно, сам Сурков в той статье, где он применил сей термин, калькировав его с американского дип-стейта, об этом упоминает, противопоставляя глубинному народу т. н. "элиту", живущую якобы на поверхности. Но это довольно примитивное решение. Он не концептуализирует поверхность, он оставляет только подразумевание её "ненастоящести", кажимости и, соответственно, онтологической подчинённости глубине. Так ли это?

Мы не можем смотреть слишком далеко назад, но кажется, что все древние, включая античную, культуры были в какой-то мере основаны на изобретении поверхности как универсального носителя знания. Например, в индийской традиции различают две категории священного знания — шрути (услышанное) и смрити (запомненное), при этом шрути обладает авторитетом изначальности по отношению к смрити. Шрути очевидно увязывается с начальным, "доисторическим" периодом существования ведического знания, которое распространялось только устно, в то время как смрити является продуктом более позднего (исторического, цивилизационного) периода, когда появляется письменность и веды начинают записывать. Устная передача, звук, собственно, это объёмный, подразумевающий некую глубину носитель, письменность же тогда представляется революционным апофеозом поверхности. Есть, кажется, только одна традиция, которая утверждает примарность письма, авраамитская, но у ней сложная генеалогия, и мы, пожалуй, о ней сейчас не будем.

Как бы то ни было, на рубеже эр мы можем достоверно утверждать, что культура есть прежде всего культура поверхности. Но что же глубина, когда она появляется в нашем поле зрения? Ни скульптуру, ни архитектуру, конечно, не стоит рассматривать в этом контексте, так как исходят они из других парадигм человеческого опыта, в которых глубину невозможно проблематизировать, а вот живопись — это как раз та область деятельности, где глубина с какого-то времени начинает отвоёвывать своё место. Древняя живопись не знала перспективы. Под вопросом остаётся, известна ли была она античным грекам и римлянам, но если и да, то это не стало существенным поворотом в их истории. Попытки изобразить глубину в древней живописи, как правило, носили характер символической проекции социально-религиозной реальности на поверхность. Так, в египетском изобразительном каноне фараон изображался в разы бо́льшим, чем остальные фигуры, а слуги, напротив, изображались миниатюрно. Таким образом, элементы иллюзорной глубины строго наследовали ритуальной организации мира. Глубина была известна ещё до схизмы иератическому христианскому искусству, которое подчиняло её требованиям канона, воплощая в принципе обратной перспективы. Открытие же глубины в искусстве светском, свободном от требований религиозного канона, произошло только в эпоху Возрождения, когда Брунеллески (а вслед за ним и многие художники того и последующих времён) стал использовать камеру-обскуру для создания изображений с линейной перспективой. Вообще, Флоренский указывал на то, что перспективное изображение потребовалось в первую очередь театру для создания более достоверных декораций. Но кроме этого следует зафиксировать ещё один ключевой момент: открытием глубины мы обязаны развитию технической мысли, собственно технэ, появлению и распространению новых оптических инструментов. Совсем не случайно глубина появляется как раз в тот момент, когда происходит распад христианской общности и возникновение новых форм общественного бытия. Глубина — это явление политическое и, вместе с тем, демократическое. Она предваряет появление Маккиавелли и политики, эмансипированной от религиозных и общественных догм. Трудно вообразить появление трактата "Государь", если бы до этого, к примеру, Боттичелли не изобразил фигуру богородицы в перспективе меньше и незначительней, чем волхвов, современных ему властителей и самого себя. Толпа врывается на передние планы изображений со своими лицами, которые требуют ответа на вопрос: а кто это вообще такое? Так появляется глубинный народ.

В концепте глубинности важно два момента. Во-первых, это сокрытость от непосредственного наблюдения — мы сталкиваемся глазами с глубинным только тогда, когда оно выходит на поверхность, но предварительно сказать о нём с достоверностью ничего невозможно; это исключает догматизм и приводит к появлению науки как системы распознавания мира. Во-вторых, это то, что можно было бы назвать когерентностью, — свойство глубины того или иного пространства определяется через отношения его элементов, тогда как поверхность может быть реализована посредством одного изолированного элемента. Вспомним, что перспектива понадобилась в первую очередь театру. Театр же, как и площадь, агора, это публичное пространство столкновения смыслов, опосредованное игрой ровно настолько, чтобы метафорически уравнять происходящее на сцене с присутствующим в зале. Глубина потребовалась сцене именно тогда, когда зал заполнил глубинный народ. К сравнению: литургия поверхностна, в лучшем случае обладает обратной перспективой, в то время как народ, присутствующий на литургии, есть чистая поверхность, на которую проецируется таинство.

Если Возрождение, или премодерн, открыло глубину, забытую со времён дописьменного уклада, то уже в модерне она становится тотальной и доминирующей. В музыке (через контрапункт и итальянские дискуссии о музыке в XVI веке, Царлино и т. д.) появляется полифония и планы звучания, в литературе зарождается роман, литература вообще уходит от того, чем она была прежде — рассказыванием истории, и создаёт глубинное пространство текста; социальная реальность усложняется конкурирующим множеством идентичностей. Во Франции глубинный народ сносит остатки поверхностного уклада, вскоре появление социализма и национализма наукообразно фиксирует динамические процессы реконфигурации внутри глубинного народа.

Но дальше меняется всё. Кризис глубинности приводит к мировым войнам, а развитие техники, с которой началась когда-то реставрация глубины, обнаруживает новый тип поверхности, не известный эпохе между письменностью и Возрождением, — экран. Можно ли назвать германский народ образца 1939 года глубинным? В той мере, в какой он порождает из себя формы социального действия, наверное, да. Но в существенной степени этот народ представлял собой поверхность для проекции порождаемых центральным органом смыслов и форм, думаю, не менее, чем на литургии. Советский народ, аплодирующий в едином порыве своему руководству, являлся по меньшей мере столь же поверхностным. Появление экрана (в первую очередь, конечно, телевизора) нарушило ещё один базовый принцип глубинности — когерентность системы. Для собственной идентичности глубинному народу необходимо нужны постоянные социальные взаимодействия, общность в диапазоне от просто толпы до парламентского представительства. Экран телевизора разбивает эту социальную связность, порождая удалённого наблюдателя, которому аффект общности излучается с экрана прямо в постель. Это приводит к своеобразному двоемирию, когда человек, с одной стороны, ищет себе способы сообщения со своим глубинным народом, но в порядке транслируемого дискурса оказывается включён в номенклатуру народа поверхностного.

Теперь мы подходим к сегодняшней ситуации, и здесь интересно, что развитие техники, которое прежде обеспечивало доминирование глубины, явно переходит к поискам идеальной поверхности. Поверхность становится технологичной, ср., напр., графен и прочие материалы с максимально редуцированной глубиной. С определённых пор в промышленном дизайне начинает превалировать идея, что уменьшение глубины тождественно прогрессу. Тонкость новых ноутбуков или смартфонов продаётся как техническое преимущество. Экран гаджета становится универсальным фреймом, посредством которого осуществляется социальный обмен. Наконец, мы можем рассмотреть и новую социальную реальность — реальность соцсетей, прозрачности коммуникаций и открытости данных, — как формирование поверхностей: такою поверхностью, например, является профиль в социальной сети, на который спроецирована личность и жизнь человека. Таким образом, вовлечение в эту реальность неизменно приводит к включению человека в тело поверхностного народа; в то же время глубинному народу остаётся либо технолуддизм, либо субверсивные практики анонимности.

Общий вывод таков: глубинный народ сегодня — это реликт социальных конструктов модерна, ограниченный в своих ресурсах и возможностях поддерживать свою идентичность. Поверхностный народ сформирован вокруг технологического открытия поверхности нового типа и является основным объектом социальной манипуляции в настоящее время.