Поток

16.01.2022

Есть (я придумал, значит, есть) такое понятие — "субгрессия". Коротко говоря, это агрессия с позиции жертвы. Следует отличать это от пассивной агрессии — то всего лишь психологическая стратегия, позволяющая проявлять агрессию и не подставляться. Субгрессия — это глобальная этическая доминанта, которая позволяет утверждать своё право на агрессию в отношении других посредством апелляции к собственной жертвенности (или к чужой, если выступать от чужого лица или в его защиту). В самом примитивном выражении это может быть представлено принципом "Некто пострадал, значит, он прав (прав вообще или имеет право на утверждение своих интересов за чужой счёт)". Нам всем это хорошо знакомо. Именно субгрессией являются большинство интеллектуальных движений последнего времени, объединяемых представлением о т. н. social justice. Это этические доктрины, из которых вырастают уже вполне конкретные социально-политические механизмы "положительной дискриминации", equity и т. п. Практически вся борьба "меньшинств" (от негров и геев до женщин и мусульман), вся политическая агенда Холокоста, да что там — вся современная международная политика зиждется на моральном праве жертвы на агрессию. Вы же помните, ещё не так давно внешняя политика проистекала из демонстрации силы как некоего божественного права. Сегодня для того, чтобы легитимизировать пусть бы и самую откровенную агрессию, необходимо поставить себя в позицию жертвы или защитника жертвы. Субгрессия фактически стала единственным источником власти, и самая отчаянная борьба ведётся за то, чтобы показать себя самым слабым, самым обиженным и самым пострадавшим. Диктатура слабых и горе сильным стало этической нормой современного мира. Но откуда оно пошло есть?

Я не буду говорить о психологических предпосылках такого переворота, поскольку мы всегда склонны к некоторой аберрации, рассматривая психологию исторически предшествовавших людей глазами человека современного. Если эмпатия и является видовой, эволюционной характеристикой сапиенсов, то её пределы и формы всегда культурно обусловлены и могут варьировать весьма широко. Да, эмпатия может быть психологическим механизмом нашего переворота, но нам интересно не то, что она вообще есть, а то, как это впервые превратили в орудие доминирования. А я знаю, кто и когда впервые изобрёл субгрессию как оружие своих интересов.

Честно говоря, я плохо представляю себе, почему римляне, относившиеся традиционно толерантно ко всем религиям и культам на территории их юридического господства, с такой последовательной жестокостью отнеслись именно к христианам. Законы, предполагавшие смертную казнь только за объявление себя христианином, кажутся исключительными. Да, они были обозлены на евреев и опасались их ввиду их совершенно дикого нрава и религиозного фанатизма того времени, по сравнению с которым нынешний ислам выглядит образцом адекватности. Но это, как по мне, слабо объясняет столь нервную нелюбовь к ещё одному иудейскому культу, каким в то время представлялось христианство. Светоний, к примеру, не отличался большой кровожадностью, но решение Нерона обвинить в поджоге Рима христиан он относил к числу благих деяний цезаря. Но тем не менее, гонения на христиан были вполне масштабными по тому времени. Здесь, конечно, возникает вопрос, а не был ли масштаб этих гонений слегка, скажем так, преувеличен христианскими апологетами? Это очень возможно, но судить об этом мы не будем.

Да, период гонений и, соответственно, мученичества был для раннего христианства основополагающим, породившим новую этику, которая находилась в сложных отношениях с этикой евангелия и повлияла на его рецепцию, позднейшее редактирование и включение в канон. Но начальный активный период гонений — это время после Иудейской войны, конец I - II век, и вместе с тем это время расцвета гностицизма, последователей которого всегда было численно меньше ортодоксов, но они активно с последними взаимодействовали. И тут интересно, что когда мы говорим о мученичестве в собственном смысле слова, речь практически всегда идёт только об ортодоксальных христианах. Не то чтобы гностики не подвергались гонениям, но существенно меньше ортодоксов и, как правило, заодно с ними. В это время в недрах ортодоксии, объявившей себя Церковью, возникает жёсткая полемика, направленная отнюдь не против гонителей, но именно против гностиков, отрицавших, по мнению ортодоксов, ценность мученичества. Ириней, Тертуллиан, Ипполит ругмя ругали "еретиков" за то, что в то время как церковь подвергается ужасным испытаниям, они совращают-де рядовых христиан своим мнением о том, что Христос вовсе не заповедал им как-то особенно страдать и мучаться. Нет, то ли под воздействием действительных мук и ужаса, то ли специально умножая эту скорбь многократно в собственных, политических целях, ортодоксальные авторитеты доходили в своих писаниях до того, что объявляли страдание единственым путём к Богу. Христианство стало религией страдания совсем не в проповеди Христа. Это Тертуллиан говорит, что кровь твоей жизни — единственный ключ от рая. Фактически, они, писатели, проповедники-ортодоксы времён гонений сделали страдание единственной настоящей, исключительной, неразменной ценностью, последней инстанцией религиозного опыта и веществом прямой божественной благодати. Иными словами, они-то и изобрели настоящий гаввах.

Но создав сверхценность страдания и определив себя его полноправным владельцем, они также открыли мировоззренческое сверхоружие — субгрессию, посредством которой можно было завоёвывать себе души людей. Ибо в субгрессивном акте абсолютное страдание есть и абсолютная власть. И они вовсю использовали его, в первую очередь, против своих "конкурентов", гностиков, обвиняя их в бесчестии по отношению к тем, кто страдает. Страдает, а стало быть, прав. Страдает, а стало быть, спасётся. Вопрос об истине и лжи, онтология и метафизика истины и лжи у ортодоксов полностью снимался материальной достоверностью свидетельства. Очарованность плотью, фанатизм плоти как сосуда страданий у ортодоксов вызывал не только образы бесконечно страдающего Спасителя, но и чудовищную с точки зрения гностического христианства идею воскрешения в плоти, именно в этой же плоти. В то время как в рамках гностической традиции существовал докетизм, утверждавший иллюзорность земной плоти Христа. Эта особая гилетичность ортодоксального христианства усугублялась активно поддерживаемым требованием жертвенности как единственного пути к Богу. Богу, который прежде всего пострадал, и, быть может, именно потому, что пострадал в плоти, и был для них Богом. Никто не может пострадать больше Бога. Но стремиться к этому надо. А чем сильней и продолжительнее страдание, тем ближе существо к Богу, тем оно более право, тем больше власти и прав оно должно иметь. Как видите, этика субгрессии уже здесь присутствует всецело, затирая собой фундаментальный вопрос об истине и лжи — ровно то, к чему она и призвана.