49

15.12.2018

Когда закончилась Римская империя?

Официальная история называет примерную дату в районе V века (хотя, если честно, я не очень понимаю, как можно считать доминат Диоклетиана и позже частью римской цивилизации; по мне, так III век и есть конец, умерла так умерла, а восставшее зомби-государство ничего, кроме вредоносного симбиоза лжехристианства с властью, миру не принесло).

Неофициальные ревизионистские теории в показаниях, известное дело, путаются, помещая кончину империи в широком диапазоне от VIII до XIV-XVI веков. Какая-то правда за подобными спекуляциями всё-таки есть, имхо. То есть, если для положительных утверждений у нас недостаточно оснований, то для вопросов к официальной историографии — вполне.

Но в смысле больше метафорическом, чем историческом, я думаю, что Римская империя (вернее сказать, римский империум) закончилась примерно во второй половине XIX века.

Что такое власть Рима, на чём она зиждилась? В самом коротком ответе это — область распространения римского права и связанных с функционированием этого права представлений о человеке и законах его существования. Что же такое римское право? Римское, или античное право — это примерно то же самое, что античный театр. Т. е., в первую очередь это определённый ритуал, цель которого тождественна его содержанию и не может быть внеположной, как и сам ритуал не может найти себе обоснований в чём-то, что им не является. Мы привыкли считать, что в идеале цель правосудия — это установление справедливости. Но в античном праве справедливость — это эпифеномен правосудия, которое заключается в ритуальном установлении равных пропорций существования, в том, чтобы то, что на земле, было столь же совершенным, как и то, что на небе.

Отсюда, из этой религиозно-мировоззренческой доктрины и весь известный римский юридизм. Римскому праву безразлично, кто ты есть таков: может, ты бог, или человек, или земля, или жаба, или чёрт. Это твоё дело, будь кем хочешь, но коль скоро ты оказался на суде, то будь любезен одеть соответствующую маску и сыграть соответствующую роль. Римскому праву не интересно, кто или что под маской. Ему важно только то, чтобы ритуал правосудия был совершенен, воля богов, выраженная посредством агонального характера процесса, была утверждена.

Так или иначе, искажённое, ослабленное разнообразными влияниями, это представление сохранялось в Европе в областях рецепции римского права до определённого времени.

В 1859 году один англичанин, по фамилии Дарвин, опубликовал книжку «Происхождение видов», а спустя 12 лет ещё одну, «Происхождение человека». За эти 12 лет много чего произошло. Спенсер успел сказать,что выживает сильнейший наиболее приспособленный, двоюродный брат Дарвина, Гальтон, сформулировал исходные принципы евгеники, а сам спектр идей биологической детерминации социальных и юридических практик удачно совместился с главными тенденциями интеллектуальной жизни того времени, с органицизмом, позитивизмом, теорией прогресса, социалистическими и расистскими идеями. Ах, с каким же упоением граф де Гобино описывает негра, такая-то красота…

Но до всего этого было тоже много чего интересного. Вернее, было не только лишь всё, мало что могло уйти от внимания.

Мнение о том, что И. Кант — философ, популярно, но, пожалуй, ошибочно. Главной заботой г-на Канта, полем применения его философских практик и конечной результирующей инстанцией на протяжении многих лет была антропология. Целью же кантовской антропологии было создание нового человека, нового как в отношении объёма этого понятия, так и в отношении его внутренней, содержательной архитектуры. По Канту, человек начинается с априорного сущностного ограничения его бытия: сверху человек ограничен недоступным никакому познанию и опыту трансцендентным «богом», снизу же — априорно данными нормами морали. Всё, что так или иначе выходит за установленные здесь пределы, человеком не является по умолчанию. Но поскольку естественный человек наделён свободой воли, постольку он может выходить за рамки, по крайней мере, в части морали. Именно поэтому Кант резко сужает допустимый объём свободы воли, подчиняя её целям морального усовершенствования человечества в целом, то есть, по сути, стремлению к абсолютной конформности человека той модели, которая ему априорно предписана. Таким образом, свободная воля становится в антропологии Канта объектом педагогическо-пенитенциарного диспозитива, а сам человек Канта устроен так, чтобы являться совершенной тюрьмой его собственной воли. Для того чтобы избавить человека от возможности выхода за пределы доминирующего диспозитива, Кант переносит апофатическое суждение с творца на творение, достигая совершенной замкнутости человеческого бытия, отказывая, в конце концов, всему, что вовне человека, как в возможности быть непосредственно познанным, так и в праве инициировать познание. Фокус любого внимания к человеку оказывается внутри него, в его внутренних процессах, в том, каков он сам по себе.

Влияние Канта на последующих европейских мыслителей было настолько велико, что волей-неволей они имели дело уже с кантовским антропосом — ходячей тюрьмой-школой с воспитателем-надсмотрщиком, разумом. Это касается и немецких романтиков, и Гегеля, и позитивистов, и, конечно, тех, кто вскоре совокупным усилием родит на свет новое представление о человеке и как с ним бороться способах его юридического и политического упромысливания.

Итак, ко второй половине XIX века викторианско-кантовская Европа уже была предельно далека от римского взгляда на социальную, юридическую или политическую форму человека. Для Рима, повторим, внутренняя жизнь человека, его персональные качества и то, почему он таков, было неважно, значение имела лишь строгость соблюдения ритуализированного закона, устанавливающего божественные пропорции в земной жизни. Для европейского сознания позапрошлого века вдруг стало необходимо выяснить, каков человек «на самом деле», чем он дышит, как реагирует на тот или иной раздражитель, — чтобы что? Чтобы ответить на вопрос, как с ним поступить. Потому что, вообще говоря, это неясно и каждому, видите ли, своё.

Конечно, такой запрос не остался бы без ответа, и он появился — вначале в виде достаточно грубых концепций социал-дарвинизма, биологического расизма и т. д., затем, уже к XX веку, в возникновении практик биовласти, практической психологии и политического бихевиоризма. Это не просто внедрение новых технологий, но крупнейшая в истории властных отношений смена парадигм. Всё бо́льшее, всё более подробное внимание власти к индивидуальной жизни сублимирует инструменты управления за счёт постоянного сокращения не учтённых в отношениях власти экзистенциалов человеческого бытия, вплоть до современных нам практик вмешательства в геном и микроуправления посредством краткосрочных социальных взаимодействий (например, лайков в соцсети). Само наличие неучтённого властью пространства жизни в настоящее время считается дефектом управления, откуда, к примеру, следует неизбежное преследование любой властью сетевой анонимности или уклонения от ресурсов, собирающих big data. То есть, вопреки тому, что часто утверждают, тотальная слежка является не средством для достижения какой-либо цели, а следствием самой сути современной власти.

Внимательный наблюдатель сможет заметить, что даже такие явления современности, как пост-правда, новое коллективное сознание гаджетированных тел, которое мы назвали когда-то корпорациональностью, являются следствием парадигматического слома, поскольку понятие истины как пространства общего постава является отживающим рефлексом «римского» взгляда с его тотальностью закона как ритуального ответа земли небу. В новых условиях конформность человека своим классифицирующим признакам является преимущественной перед выстраиванием персональных отношений с дискурсом власти.

Отсюда, кстати, следует, что в гиперсоциализированном информационном сообществе биовласть, для того чтобы быть эффективной, должна будет прибегать к определённым хакам общественного тела, таким, как эксплуатация психических заболеваний и факта того, что их носители инфильтруют общество, для быстрого формирования необходимых общественных и политических конфигураций. Что мы, впрочем, и наблюдаем время от времени.